Книга Фридрих Барбаросса - Юлия Андреева

Постепенно я пришел к парадоксальному выводу, что вполне могу помириться с ломбардской лигой, вернув им все их привилегии и вольности. К слову, налоги с городов Ломбардии мне были необходимы в ту пору, когда Империя только поднималась, вставая на ноги. Теперь, когда сундуки полны злата и амбары ломятся от припасов, ну их, успокоившихся, смирившихся врагов, я уступлю. Вот перезаключу мирный договор еще лет на пятнадцать, и можно будет… нет, не почивать на лаврах, а как раз наоборот, взяться совместными усилиями за Тоскану, те самые места, которые в официальных документах до сих пор именуют «наследством Матильды».

Хорошо было бы забрать себе Таскану, отправляя папе, как арендатору часть доходов, процентов эдак пять, ну, десять. А что, хорошее предложение, ни пахать, ни сеять, ни охранять и даже не продавать урожай и при этом ежегодно получать натурой и деньгами. Пока что папа против, но рано или поздно, думаю, согласится. Вот создам союз с лигой, он и не на такое согласится.

Долгие годы мечтал стереть с лица земли Алессандрию, мало того, что построена без разрешения, так еще и названа в честь папы Александра, чтоб ему на том свете икалось. Да и поражения своего у стен этого глиняного недоразумения простить не мог. А потом папа его еще и епископством сделал. В общем, обида на обиде. А с другой стороны, жалко, люди его строили, сколько свадеб сыграли, детей родили, а теперь что же всех вон и красный петух по крышам? Друзья из Болоньи придумали, как горю помочь.

Все население Алессандрии уходит из города, после чего я издаю указ, как бы основать его заново, и присваиваю новое имя Цезарея. Назвал, а тут уж горожане входят в город, как бы построенный еще раз, и живут в нем. А что не жить-то? Вот только пусть сначала все мужчины в возрасте от 14 до 70 лет присягнут императору.

Разобрался с Алессандрией, и 30 апреля 1183 года отменил Ронкальские законы, подписав предварительный мир с лигой. Лига признала императора своим господином. Так что теперь я имел полное право утверждать избранных ими консулов и судей. Теперь бывшие враги сами наблюдали за соблюдением законов Империи на территории Италии. Это событие мы отпраздновали в Германии в крепости Констанц, где 20 июня состоялся очередной рейхстаг. Точнее, сразу после рейхстага. Пир был вот уж действительно на весь мир, простым людям на улицах города накрывали столы так, что они разве что не падали под тяжестью блюд, а также кувшинов с вином и пивом. Мы славили друзей из лиги и поднимали кубки за новых консулов, которых я утвердил на рейхстаге.

Праздник длился неделю или больше и закончился для меня и всей Империей страшным горем, на обратном пути из Констанца, 11 июля в бурге Пфуллендорф, где мы остановились передохнуть, тихо и незаметно скончался ни одного дня до этого не болевший Отто Виттельсбах. Помню, на питейном турнире богатырь Отто — герцог Баварии, одолел самых знатных выпивох Империи, а потом слег и просто умер. От счастья, наверное.

Я сразу же передал лен его старшему сыну, десятилетнему Людвигу, как две капли воды похожему на своего отца, в то время когда мы с ним играли в войну в Высоком Штауфене. До совершеннолетия, а это еще четыре года, герцогством должна была управлять Агнес. Не успел я снять траура по Отто, как новый удар — не стало архиепископа Майнцского Кристиана, помер от лихорадки в Италии, где все это время трудился на благо империи. Тридцать дней после смерти фон Буха во всех монастырских церквах Германии по нему служили панихиды. Я же — вот ведь душа неприкаянная, не имел даже возможности затвориться ото всех и пить или слезы лить по ушедшим друзьям. Нет, пить — это не по мне. Не люблю, когда хмель думать мешает. Чтобы пережить утрату Отто, я сел на коня и ездил с малым отрядом от крепости к крепости. Здесь привилегии подтвердил, там суд провел, здесь жалобы послушал, а там уму-разуму поучил. Вернулся к Беатрисе и детям и тут же велел своему новому канцлеру Готфриду Шпиценбергскому в путь дорогу собираться. Должен же кто-то управлять Италией. Были бы сыновья постарше — их бы послал. Но да успеется еще. На всех дел хватит.

* * *

В 1184 году, в праздник Троицы, в городе Майнце устроили прекрасный праздник, на котором Генрих и Фридрих стали наконец рыцарями. На торжественное посвящение сыновей мы пригласили такое количество народа, что на правом берегу Рейна пришлось разбить огромный палаточный лагерь. Не поместились бы все гости в городе, так что он лопнул бы, точно плод граната. В центре этого мирного лагеря стояла большая деревянная церковь и дом, специально построенный для моей семьи. А ведь это не шутка, Беатриса снова беременна, пока несильно заметно, в октябре рожать, но все же тоже не девочка в шатрах-то спать. Старший Генрих, девятнадцать лет, красавец, моя гордость, и семнадцатилетний Конрад — в ночь перед посвящением оба постились и молились в новой церкви. Четырнадцатилетний Оттон тоже просился с братьями, но да рано ему, время придет — специальный праздник устроим. Вместе с ним в комнате спал двенадцатилетний Конрад. Шестнадцатилетняя Гизелла помолвлена с Ричардом по прозванию Львиное Сердце, напрасно ждала она своего суженого, должно быть, надеясь, что мы тут не только посвятим ее братьев в рыцари, но и обвенчаем их с Ричардом. Семилетний Филипп делил горницу с Людвигом Баварским, сыном моего Отто. Пусть мальчишки подружатся, кто знает… Так что после того как мы с Беатрисой заняли свою комнату, стало понятно, что одного дома, пожалуй, и мало получилось. Впрочем, мы же здесь не навсегда устроились.

Из многих окрестных городов специально для обслуживания праздника съехалась целая армия поваров, певцов, музыкантов и танцоров. И это не удивительно. Когда подсчитали, сколько явилось гостей, вышло 70 тысяч. Ведь каждый прибыл со свитой. Были устроены рыцарские и поэтические турниры. В разгар праздника явился весь в черном, точно ворон-гореносец, Генрих Лев, но на этот раз я отказался принять его. Во-первых, срок ссылки не закончился, а во-вторых, захотел бы поговорить о деле, пришел бы на любой из устраиваемых рейхстагов. Что это вообще за купеческие повадки — дождаться, когда человек расслабится за кубком хорошего вина, чтобы наседать с просьбами. Да и бог знает, чего он мог наговорить Людвигу. Парень только что отца похоронил, а тут невесть откуда является чужой дядя и требует вернуть ему лен.

Праздник начался с торжественного богослужения, впереди процессии шли сразу семь архиепископов, уж не знаю, сколько епископов и аббатов, все, как водится, в праздничном облачении, центр шествия — я, Беатрикс и Генрих — в золотых коронах. Разумеется, в церкви было не протолкнуться, но да в тесноте, не в обиде.

Впрочем, при таком скоплении народа без обид не обходится, вот и первый скандал; аббат Фульдского монастыря[163] и архиепископ Кёльнский не поделили, кто из двоих во время мессы будет стоять рядом с любимым императором. Можно подумать, что уже и художники собрались общий портрет на века малевать. Заметив их перебранку, я дернул за рукав Филиппа, попросив его не портить праздник. Я был не прав, потому как не попытался вникнуть в предмет спора. Каждый здравомыслящий человек понимает, кто главнее — архиепископ или аббат. Но Филипп — мой близкий друг, к нему я всегда мог обратиться по-свойски, как к покойному Райнальду, как к Отто. Он же сухо поклонился, по-военному развернулся и, расталкивая толпу, направился к выходу. Поняв, что тот обиделся, Генрих бросился за Филиппом и, догнав, обнял его и вернул на место. Поняв свою ошибку, я также извинился перед архиепископом. Увидев такой поворот дела, аббат вскочил с не предназначенного ему места, после чего Филипп присел рядом со мной, и больше уже никто не ссорился.