Книга Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Володя начал брать с собой в качестве переводчиц и гидов подворачивавшихся ему на Монпарнасе молоденьких русских девушек, конечно, хорошеньких. Ухаживал за ними, удивлялся их бескультурью, жалеючи, сытно кормил, дарил чулки и уговаривал бросить родителей и вернуться в Россию, вместо того чтобы влачить в Париже жалкое существование».
Маяковский явно выполнял какое-то ответственное задание, данное ему парижским резидентом.
У Аркадия Ваксберга о поездке поэта в Ниццу – своя информация, и он пишет:
«Элли Джонс с "малой Элли" – дочерью Маяковского – приехали в Европу, во Францию, несомненно, с единственной целью: показать дочь её отцу и как-то определиться.
Переписка Элли и Маяковского была не слишком обильной, но всё же она была (письма из Нью-Йорка приходили в Москву на Лубянский проезд). Маяковский знал, когда мать с дочерью приезжают во Францию и где именно будут».
Иными словами, он помчался на юг Франции навестить свою невенчанную жену и повидаться с ещё ни разу не виданной дочерью.
О том, как они встретились, Янгфельдт пишет:
«Визит в Ниццу получился коротким: из Парижа Маяковский уехал 20 октября, а вернулся уже 25-го. Об этой встрече известно только то, что Элли рассказывала Патриции через пятьдесят лет. Они проговорили всю ночь в слезах».
Почему в слезах?
Что же такого трагически-печального знали (или узнали?) Маяковский и Элли, что заставило их расчувствоваться до слёз?
Здесь вполне вероятен такой ответ: о том, что поэт собирался встретиться во Франции с Элли Джонс, было известно не только им обоим. Об этом знали и в ОГПУ. И перед самым отъездом за рубеж с Маяковским, вне всяких сомнений, серьёзно обо всём этом побеседовали. Ему наверняка говорили, что Элли Джонс является гепеушным агентом, что страна, в которой она обосновалась, очень интересует Советский Союз. Потеря такого важного оперативного работника нанесёт СССР весьма ощутимый урон, и допустить это никак нельзя.
Вполне возможно, что, по просьбе гепеушных начальников, об этом с поэтом беседовали и члены его «семьи»: Лили Юрьевна и Осип Максимович Брики. Они-то и могли сказать Владимиру Владимировичу, что теоретически у него два выхода: либо распрощаться с Элли Джонс навсегда, либо, став таким же агентом, как она, поехать вместе с нею в Америку.
Точно такой же разговор должен был провести с Элли Джонс и резидент ОГПУ в Северо-Американских Соединённых Штатах.
Что после всего этого мог сказать Маяковский своей дочери и её матери?
Ехать в Америку, чтобы осесть там, он не мог, так как не знал языка. Не случайно в одном из американских очерков поэт как бы обращался к англоговорящим жителям САСШ:
«… если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек…»
Чем мог заняться в Америке поэт, не владевший английским языком и совершенно не знавший Соединённые Штаты? Где, в каком качестве работать? На какие заработки кормить семью?
Ответов на все эти вопросы у Маяковского не было. Вот поэтому, по словам Бенгта Янгфельдта, Элли Джонс и Маяковский всю ночь и провели в слезах.
Продолжая эту тему, Аркадий Ваксберг задался весьма логичными вопросами:
«Кто в точности знает, какие слова он услышал от Элли? Что она ему предложила? На что толкала?
Ничего общего – в смысле духовном – у них, разумеется, не было. Свершившийся "факт" – общий ребёнок – мог стать искусственным мостом между ними. Мостом – по необходимости. И значит – обузой. Притом такой, в которой он, по причинам этическим, даже не мог бы признаться. Маяковский бежал сломя голову. Уже 25-го он вернулся в Париж и сразу же отправил в Москву телеграмму…».
Телеграмма, адресованная Лили Брик, была стандартно короткой:
«Пиши телеграфируй. Очень скучаю целую люблю. Твой Счен».
В это же время уже вернувшийся из Москвы в родную Киргизию Юсуп Абдрахманов записывал в дневнике:
«27.10.1928.
Да, ещё новость. …на меня есть заявление в ЦК о том, что я нахожусь в связи и под влиянием оппозиционерки Натансон…
Кто решился на этом нажить капиталец?
Жаль, что меня об этом, вероятно, не будут спрашивать. Сотню партийных подхалимов я бы не задумываясь отдал бы за одну такую оппозиционерку».
И вновь вернёмся к Маяковскому, который якобы из Ниццы «бежал сломя голову». Этого быть просто не могло! Ведь он же встретился не просто с двумя очаровательными американками, а со своей настоящей семьёй, хотя и не зарегистрированной официально. Поэтому вслед за телеграммой в Москву в Ниццу полетело трогательное послание:
«Две милые две родные Элли! Я по Вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к Вам ещё хотя б раз на неделю. Примите? Обласкаете? Ответьте пожалуйста. Боюсь только не осталось бы и это мечтанием. Если смогу выеду Ниццу среду четверг. Целую Вам все восемь лап. Ваш Вол».
Дочь Маяковского Патриция много лет спустя написала:
«… в этом письме отец просил о повторной встрече. Но мать считала, что больше им не стоит встречаться».
И в воскресенье 28 октября Элли Джонс написала письмо, в котором говорилось:
«Если не сможете приехать – знайте, что в Ницце вас будут ждать две огорчённые Элли – и пишите нам часто. Пришлите комочек снега из Москвы. Я думаю, что помешалась бы от радости, если очутилась бы там. Вы мне опять снитесь всё время».
28 октября Лили Юрьевна тоже написала письмо Маяковскому (в ответ на его телеграмму из Парижа):
«Щеник!
Неужели не будет автомобильчита? Я так замечательно научилась водить!!!..
Где ты живёшь? Почему не телеграфируешь? Пишешь: еду в Ниццу, а телеграммы из Ниццы нет…»
Как видим, телеграмму, сообщавшую Лили Брик о прибытии в Ниццу, Маяковский не послал. Даже Александр Михайлов, которого (судя по его книге) любовные увлечения поэта не очень интересовали, и тот не удержался от изумления, написав:
«О романе с Элли Маяковский, кажется, никому не говорил, кроме своей сестры Ольги, через которую и шла переписка. Кого он боялся? В первую очередь, конечно, Лили Юрьевны. Но Лили Юрьевна была связана с органами ЦК-ГПУ – с Аграновым. Знал ли об этом Маяковский? И не потому ли всему встреча в Ницце и переписка прикрыты завесой тайны, а письма и фотографии Элли хранились в комнате на Лубянке?»
В записных книжках Маяковского, куда он записывал «заделы» (отдельные строки и четверостишия), примерно в то же самое время (конец 1928 года) появились стихи:
«Море уходит вспять
