Книга Первый великоросс - Александр Кутыков

Милье уже ничего не значила — в сравнении с русской женщиной. Стреша шла на бой. Она вся напряглась. Отрешенная, готова была махнуть сталью по любому. Не собиралась больше никого гнать — хотела крови! Она наступала, чтобы убивать.

Всю ее почувствовала толпа. У многих задрожали душонки. Вспомнили злюк из своих лесных сказок. А она не шла прямо — обходила с краю, чтоб за спиной никого не оставалось. Бунтари разворачивались и неволей пятились. Она прибавила шаг, спиной держась забора. Ужасающе молчала. Молчанием — невыносимым для напавших.

Выбрала одного. Глядя будто сквозь, бросилась к нему, замахиваясь. Он отступал все быстрей, держа дротик, но ведь бросать, отходя, неловко… Все же неуклюже метнул — в голову, в меч, в шею…. Попал в край обечайки колонтаря… Развернулся и побежал к калитке. Наткнулся на чью-то спину — и получил смертельный удар.

Стреша мигом развернулась, ожидая нападения. На дворе — никого. За городьбой слышно безмолвное отступление. Кроме шагов Протки на крыше, ничего боле не чутко… Остолбеневшая Уклис пялилась на воительницу.

— Ты, блудливая тварь, мутишь народ? — Стреша шла к ней.

Уклис стояла на месте, не уходила. Стреша, как богиня, взирала на остолбеневшую овцу. Действительно, Уклис была поражена! Это показывали ее покорные глаза, прикованные к Стреше. Русская посмотрела на большой живот соперницы, властно рассмеялась в подурневшее лицо мерянки… Кто она есть? Просто очень красивая самка! Верно, и вся краса теперь в прошлом… А она, Стреша, — сильная русская женщина с обнаженным мечом в руке!

Уклис, покачиваясь, ушла. Молодая хозяйка, не снимая доспехов, обошла городьбу, прикрыла распахнутые калитки. Направилась к дому.

Там, в весенней полуденной грязи, размешанной лешачьими ногами, лежал на боку мертвый Ижна. Осмелев, спустившаяся сверху Протка закрыла ему глаза, вытащила из-под утяжеленного смертью тела огромный варяжский меч с серебряным позументом на рукояти. Лесоок сидел на крыльце и охал.

— Сделайте с Сызом засовцы на вороты, или воровьем с притворницами свяжите. Слышь, Сызушка? — Женщина вошла в дом и вызвала старика от детей на улицу. Прошла через светелку, чтоб с подволоки взойти на крышу и оглядеться вокруг. Ягодка было бросилась к ней, но, не дойдя, отчего-то встала. Удивилась черными глазками, раскрыла красные сухие губки. Мама — будто чужая: идет мимо, не замечая, и одета в непривычное мужское железо. Кон вылез из-под стола, подошел к маленькой подружке, показал пальчиком на тетину блестевшую, струившуюся позвякивающими рядами кол рубу. За ними в углу, одетый в чистый холщевик и порты, лежал бездыханный Пир.

Ижну вскоре тоже отмыли от уличной грязи, одели в лучшее, сунули добрым мужикам в сапоги по клинцу, насыпали в кармашки зерна, в ладони вложили землицы со двора последнего обиталища, вынесли на носилках на берег речушки и спалили обоих в одном островерхом костре.

Сделать все помогли Тук и Пир. Поименником русича стал молодой финн, перешедший к русским. Он пока не понимал, что наречен в чью-то честь, и с волнением смотрел на Сыза, тыкавшего в него перстом и шептавшего его новое имя Лесооку, Протке, а главное — не единожды — Стреше.

В ту ночь глаз не сомкнули. Стреша с Сызом томились в подволоке; мужики от дома наблюдали за городьбой. После вернулись в горницу. Все очень боялись: собравшись, лешаки не оставят щепки на щепке от русского дома, могут не пощадить и его обитателей.

Бранец затаился возле одной из калиток и слушал тишину. Морозец сковал землю, настудил лапы. Через время пес уже не мог сидеть — подвесил мохнатую задницу над землей и трясущимися ногами, не давая опуститься и хвосту, все время перекладывался поудобней, вконец измучившись. Из конюшенки пахло сеном и жилым духом. Сообразив, что можно блюсти двор и оттуда, виновато выгнув клокастую спину, кургузя и разгибая кольчатое правило, перебрался к загону. Кони неодобрительно фыркнули, и он дальше не пошел. Улегся животом на пук днем оброненного сена и положил морду на лапы.

Тихо в доме, тихо за забором, тихо в лесу… На небе четко сияли звезды — верно, это они утихомирили все вокруг, затаили и людей в двух домах.

Часть растерявшейся мери тут же перешла в старое стойбище, забоявшись расплаты от скоро ожидаемых из Ростова русских мужиков. Во втором доме остались немногие во главе с Милье.

Юсьва с Уклис сторонились ее и остальных. Уклис, не разговаривая, сидела при всех и отстраненно о чем-то думала. Юсьва, прибежавший сюда первым, с самого полдня восседал в уголочке на скамеечке и выстругивал из липового чурбачка голову белки. Ребятишки, едва шушукаясь, наблюдали за его поделкой.

Смышленым малолеткам страсть как не хотелось покидать этот большой дом. В нем тепло, просторно, не пахнет землей… В детских головенках рождались размышления об уюте толстостенного инородного жилья, по-детски ясно подмечалось превосходство иноземцев. Шептали в который раз на ушко друг другу: «Все русичи живут в таких домах. За нашим лесом у них есть земля, где из домов построены города. И люди в них большие и пузатые. Живя за справными стенами, они никого не боятся…» Некоторые слова дети произносили по-русски: «дом», «город», «русичи»… От этого у сидящего рядом Юсьвы желчь подступала к сердцу, но он молчал, боясь даже глухим гулом своего гласа привлечь внимание Милье и иже с нею.

Что случилось после побега его из рядов заговорщиков, Юсьва не знал. Слышал лишь, как Уклис на улице уговорила мерь увезти раненых в старое стойбище. Еще слышал от разговаривавших на другом конце дома про смерть двух своих или двух русских, потом, вроде, еще кто-то помер. У кого — опять неясно… Под вечер узнал точно о трех убитых своих и двух схороненных русичах. Как убили Ижну — он видел, спрашивать об остальном не стал — потому что не хотел. Шаткость его положения была очевидна. В этом, как и вообще во всем, виноваты русские. «У них быстро и безжалостно выявляется, кто есть кто. Глядят на слабости и смеются нещадно над ними. Как же снова подняться осмеянному? О, боги, зачем вы их сюда привели? На юге — они, на западе — они, на севере — опять они… На восток лучше не соваться — там совсем страшно. Лучше уж терпеть отвращение. Светояру что-то можно сказать и лицо состроить горькое, но Синюшка меня убьет по слову Лесоока…»

Милье, как ни старалась выглядеть несломленной опорой своему племени, ничего поделать с собой не могла. Ночь после поражения рассеяла ее ненависть, увеличила безысходность и опустошение. Охрипшим голосом ругала Лесоока, спрятавшего богатство, принадлежащее всем, вспоминала старину… Слушатели отвечали предложением уйти отсюда, говорили о большом родимом лесе, о вездесущности русских… Один раз кто-то буркнул об отваге соседей… Ни разу не поднимался вопрос о мести. Думали о ней, но боялись быть снова битыми, посрамленными друг перед другом. Решившись на мсту, неминуемо кто-то сляжет замертво. Этим «кем-то» никто не желал быть… И все помнили о храброй и страшной Стреше. Ее сердечно ненавидели…

Юсьве некогда было о ней думать: он выплетал в своей малодушной утробе оправдания, объяснения, спасительные унижения… Он не думал о племени, не думал об Уклис… Надеялся на любимую тишину…