Книга Открытие Франции. Увлекательное путешествие длинной 20 000 километров по сокровенным уголкам - Грэм Робб

Самым крупным намеренным изменением французской природы было создание на юго-западе страны новой географической зоны. Меньше чем двести лет назад большая часть Ландов представляла собой вересковую пустошь площадью 2 миллиона акров, длиной в пять дней пути и шириной в три дня. Там не росло почти ничего, кроме утесника, ракитника, вереска, молинии, солнцецвета и лишайника. При ясной сухой погоде днем можно было разглядеть на горизонте белую линию Пиренеев, до которых было 100 миль. Зимой отражения облаков скользили по поверхности больших стоячих водоемов, которые наполнялись дождевой водой. Водонепроницаемый слой известняка под почвой делал Ланды похожими на цветочный горшок без отверстия внизу, и этот «горшок» был немного наклонен к огромному барьеру из дюн на атлантическом побережье. Нужно было около десяти овец, пасущихся на 30 акрах Ландской равнины, чтобы удобрить всего один акр черной маслянистой почвы. Имея сто овец, семья из десяти человек могла жить как отверженные или изгнанники в низких деревянных домах.

Сейчас не осталось ни одного клочка тех изначальных Ландов. Сохраненная в прекрасном состоянии деревня Маркез, которая стоит в конце маленькой железнодорожной ветки возле города Сабр, точно воспроизводит первоначальное поселение, только наоборот: когда-то она была оазисом из деревьев посреди безграничной поросшей вереском равнины, теперь она стоит на поляне в самом большом искусственном лесу Европы. В 1857 году появился закон об «очистке и возделывании Гасконских Ландов», ускоривший осушение земель и посадку на них деревьев. И то и другое делалось там еще с доисторических времен, но бессистемно. Наполеон III был воинствующим сторонником этого закона: он сам купил 20 тысяч акров земли в Ландах и создал на этой земле экспериментальную ферму, которую назвал Сольферино – в честь своей победы над австрийцами. 162 коммуны в департаментах Ланды и Жиронда были вынуждены засадить свои общинные земли соснами, а если это не удавалось, продать застройщикам. Тысячи акров земли были проданы с аукциона. Сейчас в руках частных владельцев находится лишь 7 процентов Ландов. За то время, за которое семя становится ростком, земледельческо-пастушескому образу жизни был нанесен смертельный удар. В лесу возникли чугунолитейные и нефтеперегонные заводы и бумажные фабрики. Древнее умение добывать смолу из сосен с помощью маленького топорика, который назывался hapchot, и глиняной чашки превратилось в прибыльную отрасль хозяйства. Канифоль, деготь и скипидар потекли из леса и вернулись назад в виде денег, которые уничтожили сложную иерархию фермеров, арендаторов и батраков.

В 1889 году путешественник приехал в Биарриц на поезде из Бордо, и какой-то старик спросил его, действительно ли Ланды изменились за сорок лет – с тех пор, как старик видел их в последний раз.

«Вы спрашиваете, какими я увидел Ланды?.. Так вот, я их не увидел. Вскоре после отъезда из Бордо поезд вошел в бесконечный лес из сосен и дубов. Иногда среди леса встречались возделанные поляны, на которых паслись несколько очень красивых животных. Но я не забыл уроки географии: «Ланды: обширное голое плато, покрытое песком, заболоченное зимой и обожженное солнцем в летние месяцы. Население ослаблено лихорадками и пеллагрой (болезнью, характерной для этой местности). Разведение овец мелкой породы».

Сейчас пустынные пейзажи прежних Ландов известны только по фотографиям Феликса Арнодена, застенчивого этнолога, который отказался от карьеры в Школе дорог и мостов ради того, чтобы ходить пешком и ездить на велосипеде по Большим Ландам (территории к северу и западу от Мон-де-Марсан). С 1870 по 1921 год он объезжал этот край со своим тяжелым немецким фотоаппаратом и фотографировал исчезающий образ жизни. Он платил местным жителям, которые считали его сумасшедшим, чтобы они позировали ему, восстанавливая картины, которые он наблюдал в детстве в деревне Лабуэр. «Лес, который загораживает обзор, ограничивает ум», – писал он, словно Ланды исчезали во тьме забвения вместе с угасанием воспоминаний о прошлом.

Фотографии Арнодена эксплуатировали миф о низкорослом желтокожем племени волосатых курчавых дикарей, которые все время проводят на ходулях. Но ностальгия всегда заставляет человека по-своему рассказывать о прошлом. Тот, кто ограбил миф, был одиноким человеком с независимым доходом, но не покинул свои родные Ланды. Он был исследователем своего края, а не типичным жителем Ландов. Когда деревенские жители начали богатеть, многие из них переезжали в города или вообще уезжали из этих мест. Самые крупные города Ландов выросли больше чем в два раза, а население всего департамента в целом уменьшилось. Оно продолжало сокращаться еще долго: падение численности закончилось лишь после Второй мировой войны. Большинство жителей Ландов были счастливы освободиться от родительского надзора и иметь возможность самим выбрать себе мужа или жену. Они были рады, что могут покупать мебель и одежду из Парижа, лечиться у врача, а не у знахаря, повесить на стену новую картину, съездить на поезде в Капбретон или Мимизан на побережье. Они считали, что работать на хозяина в Байонне или Бордо лучше, чем зависеть от пищеварительной системы овцы.

«Ландский горожанин не имеет ничего общего с полудиким жителем Ландов. Он такой же человек, как любой другой. Он читает «Лё Сьекль» и «Ла Пресс» (газеты), ходит в кафе, интересуется восточным вопросом и ведет себя так же рационально или нерационально, как любой горожанин в любом из восьмидесяти шести наших департаментов».

Ради красоты слога автор главы «Житель Ландов» в сборнике «Портреты французов, написанные ими самими» не упомянул о том, что многие из горожан-космополитов, которые разговаривали о политике в кафе городов Дакс и Мон-де-Марсан, добровольно бежали из безграничной вересковой пустыни.

В этой «Войне и мире» между людьми и землей некоторые сражения происходили на такой большой территории и так далеко, что не производили сильного впечатления на читателей газет. Огромная экологическая катастрофа на юге и востоке страны наступала с такой малой скоростью и в течение стольких веков, что не вызвала внезапной паники. Она оставила мало следов в произведениях художников и писателей. Политики обратили на нее внимание только после ужасных наводнений 1856 года, когда Рона затопила Лион, а Луара и Шер превратили Тур в порт на берегах огромного озера. Основная масса населения встревожилась еще позже, если встревожилась вообще.

Революция, кажется, послужила катализатором для этого процесса. Земли, раньше принадлежавшие аристократам и монахам, попали в руки крестьян, для которых основой основ сельского хозяйства была расчистка земли от леса. В тех местностях, где земля уже была наполовину голой, новые вырубки имели катастрофические последствия: наводнения, смывающие почву с полей, голые горы и странные губительные капризы погоды. В Корбьере диспут на эту, как сказали бы сейчас, экологическую тему принял хорошо знакомую нам теперь форму: очевидные «права» отдельных людей против менее очевидного общего блага. Пастбище площадью во много акров на месте леса, где прежде охотился местный феодал, было более сильным доводом, чем жалобы горожанина, который считал облысевшие горы уродливыми.

Самыми красноречивыми предсказателями грядущих бедствий были государственные чиновники. Одним из них был Жан-Батист Ружье де Дабержери, префект департамента Йонна, который издал несколько брошюр о долгосрочных последствиях вырубки лесов. В 1817 году он написал тревожный доклад «Леса Франции в их отношении к климату, температуре и смене времен года». Его продолжали обвинять в том, что он преувеличивает размер этой беды и в 1830-х годах, когда правительство продало тысячи акров государственных лесов.