Книга Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов

— Вот… Рэшил эще… повыдаться с тобой, — сказал Сталин. — Садыс… Погляжю… Давно нэ видал… Какживещь… можещ… Может, замуж хочэщь?

— Что вы!

— А я… серьезно тэбэ говорю… Я много думал о тэбэ… Много. Особэнно когда тэбя… сослали… И письма твои — вон оны… все лэжят у мэня в столэ. Хороще… чьто ти писала их мнэ… Именно поэтому… Я тэбя и понял… Понял… И… простыл… Да… Вот чьто и хотэл тэбэ сказат… Всэ… Всэ считают мэня… звэрем… Бэз дущи… А я и в самом дэле, навэрноэ, растэрял эту дущю… Сжег эе… На всом… этом… Тут нэльзя иначэ… Иначэ бы…

Он вздохнул, провел по лицу, уже словно тронутому какой-то неизбежностью, здоровой рукой. Лицо было бледно-серое, в пятнах, морщинах и даже небритое — было воскресенье, а он не побрился.

— Чьто стоишь… Садь, — повторил он, опять проведя рукой по лицу.

И вдруг остолбеневшая Валечка, все еще не решающаяся сесть, увидела, что Сталин плачет. Стирает слезы малопослушной рукой со щеки и усов.

И тогда она бухнулась-рухнула перед ним и сама зарыдала в три ручья, зарываясь лицом ему в колени, причитая что-то несвязное, женское, горькое…

Это была их последняя встреча.

* * *

Через два месяца 5 марта 1953 года, в 9 часов 50 минут вечера, после четырехсуточной агонии он умер.

Автор не хочет вдаваться в подробности исхода Сталина. Об этом уже написаны (и навраны зачастую) целые книги. Автор считает, что Сталин умер своей смертью. После двух инсультов трудно говорить об исцелении. Была там, правда, и упоминалась всеми бутылка боржоми. Стакан этой воды Сталин выпил перед тем, как рухнуть на пол в малой столовой. Был ли сделан анализ этой воды? А впрочем, зачем?

И вызывает удивление вовсе не то, что так случилось, а то, что, прожив столь удивительную, тягчайшую, наполненную победами и тягчайшими поступками жизнь, став неотделимым от истории страны, он, Сталин, удержался в живых так долго. И жизни, и деяния его хватило бы на десять и более иных человеческих жизней.

Бог есть! И он воздал нерукоположенному служителю то, о чем сказано в ВЕЛИКОЙ КНИГЕ:

«ШИРОКЪ ПУТЬ ВВОДЯИ ВЪ ПАГУБУ, И МНОЗИ СУТЬ ВХОДЯЩИЙ ВЪ НЕГО.

ЩЕДРЪ И МИЛОСТИВЪ ГОСПОДЬ НО И ПРАВОСУДЕНЪ.

И ОЧИ ГОСПОДНИ ТМАМИ СВЪЕТЛЪИШИ СОЛНЦА ЕСТА, ПРОЗИРАЮЩЕ ВСЯ ПУТИ ЧЕЛОВЕЧИ».

Воспоминания очевидца

В уже давнее, прошедшее время в Свердловске жил «старый большевик», известный тем, что он «видел Ленина». Большевик ходил по садикам и школам и, принимая всяческие знаки почтения, рассказывал, как он «видел Ленина». А Ленин будто бы, когда этот большевик стоял на посту в Кремле, прошел этак и поздоровался с ним. «Простой такой, обыкновенный». Слушая этого человека (приходилось не раз), я всегда вспоминал не анекдот, но рассказ о том, что число несших с Лениным бревно на знаменитом «субботнике», оказывается, перевалило за тысячу.

Так вот, не желая уподобляться тому большевику, все-таки расскажу, как я видел Сталина. В самом конце сороковых годов, не помню точно, в сорок девятом или пятидесятом, я поехал впервые в Москву весной на экскурсию по студенческой путевке. Не стану повествовать, как я прибыл в столицу (поезд тогда до столицы шел целых три дня), как нас разместили в какой-то школе за Рижским вокзалом, как водили на экскурсию.

Кремль тогда был строго-настрого закрыт, но на первомайскую демонстрацию нас допустили. Демонстрация эта была совсем не такая, как в нашем городе, — шли-допускались не все желающие, а только «представители трудящихся» строго по спискам, строго по районам и колоннам. В списки были включены и мы. Помню, как я даже очень плохо спал накануне: все чудилось, как иду я в колонне, и Сталин, такой, как на портретах, машет мне и что-то говорит.

На деле оказалось все не так уж и просто. Нас примкнули к каким-то колоннам, помнится, Краснопресненского района, все утро томили в дальних улицах, а потом вдруг по чьей-то команде стремительно двинули к площади. Полдороги мы даже бежали, взявшись за руки, а по площади быстро шли, соблюдая нестройное равнение, кричали что-то восторженное в сторону Мавзолея, Кремля, а на этом Мавзолее, неожиданно маленьком, я увидел стоящую за шлифованным парапетом трибуны шеренгу-цепочку невысоких людей в военных фуражках и шляпах и тотчас узнал их по многим фотографиям из газет.

Вон Молотов, там Каганович, кажется, Берия, и еще, и еще. А Сталин? Да вот же он! Старик в военной форме, в золоченой фуражке, седые усы и седые, белые совсем виски, поднятой рукой он помахал нам вправо-влево, помахал всем (а значит, и мне?) и опустил ее под наш восторженный нечленораздельный вой: урр-рра-а-а… Сталину-у… Великому Сталину-у… Урр-рааа!

Бухала музыка. Сами собой шагали ноги, а голова все еще была повернута туда, к этому старику. Кажется, он опять вяло поднял руку. И я даже не запомнил, кто был с ним рядом, а больше всего запомнил фуражку, усталое лицо, вроде бы доброе, и усы, белые усы и виски.

А потом думалось: неужели вот этот старый человек и был столь великим, что все, буквально все, тогда двигалось его мыслью и его словом?

Кстати уж, на маленьком Мавзолее Сталин не показался низеньким — человек обычного роста. Или все там были такие?

* * *

В сорок девятом году, окончив первый курс литературного факультета пединститута (что за мужчина я был, коли поступил в педагогический), я вдруг с горечью понял, что зря трачу время на ненужную мне учебу и все, что там преподают, так или иначе знаю и могу быстро усвоить и «сдать»! И я подумал: а что, если попросить разрешения учиться сразу на двух курсах — втором и третьем? Закончив их в один год, можно оказаться на выпускном, четвертом! Немалую роль в стремлении скорее-скорее отучиться сыграла еще и моя любовь: меня, первокурсника, угораздило влюбиться в девушку-выпускницу.

И, не думая долго, я пошел к декану факультета. Им был тогда кудрявый красивый еврей Иосиф Беньяминович Канторович, вроде бы явно симпатизировавший мне. Но на мое заявление был дан решительный отказ: «Что вы? Разрешить на двух курсах? Сдавать по две сессии? Нет! Нет! Такого никогда не было… Идите к директору… Если он… А я не могу…»

И я пошел к директору. Директор, Яков Денисович Петров, человек с абсолютно голой бильярдной головой и каменным лицом идола, посмотрев на меня маленькими, вдавленными глазками, изрек одно только слово: «нет». Ходил слух, что Яков Денисович служил некогда секретарем у самой Крупской в Главполитпросвете.

И тогда я решился на отчаянный и вроде бы глупый поступок.

Я написал письмо товарищу Сталину. А в письме указал, что хочу сократить время обучения, сберечь деньги государству, что тратятся на меня, и прошу лишь об одном, чтобы разрешили учиться на двух курсах сразу. «Экзамены (выпускные) обязуюсь сдать только на пятерки».

Я и сейчас помню то окошко почтамта, где приняли у меня заказное письмо и выдали квитанцию: «Москва. Кремль. Сталину» Наверное, меня приняли за очередного сумасшедшего.