Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Спустя мгновенье вышел Роберт Шуман. Он выглядел как человек, очнувшийся от транса, небритый, растрёпанный, с красными и мутными от усталости глазами.

— Рад тебя видеть, — сказал он, обнимая Феликса.

Они вошли в кабинет, сели напротив друг друга и начали разговаривать, запинаясь, как друзья, которые давно не виделись и стараются восстановить былую близость. Да, Клара здорова, но уехала в очередной концертный тур. Нет, он больше с ней не ездит. Кто-то должен заботиться о детях... Теперь, когда он так глупо сломал палец и не может больше давать концерты, она сделалась чем-то вроде кормилицы семьи... О да, он писал музыку. Даже больше, чем раньше, несмотря на советы врача.

— Этот идиот не хочет, чтобы я даже слушал музыку! — воскликнул Шуман с громким, неестественным смехом. — Как будто я могу не слушать, когда музыка всё время звучит в моей голове!

На вопросы Феликса он отвечал отрывистыми предложениями и приглушённым голосом, — казалось, ему стоило усилий говорить. Его опера? Да, «Геновева» закончена. Долгая, томительная пауза. Новые сочинения? Да, несколько вещей. Опять тягостное, неловкое молчание, затем внезапно Шуман словно ожил. Контрапункт! В нём есть что-то чарующее. Особенно когда начинаешь заниматься по-настоящему сложными комбинациями.

— Подумай, Феликс, предположим, у тебя двойная фуга и ты хочешь изменить первую тему...

Теперь он размахивал руками, откидывал назад взлохмаченные светлые волосы, разражаясь страстными тирадами. На короткое время он снова стал тем человеком, которого Феликс знал, — порывистым молодым гением, который врывался в его кабинет, садился за фортепьяно и играл свои новые сочинения. Но сейчас его возбуждение носило оттенок безумия, это было не волнение творческой натуры, а лихорадочные силлогизмы отшельника, бросающегося в лавину слов после недель молчания. Когда он напыщенно говорил о красоте sestupla и septupla[114] и восьмиголосного контрапункта, то напоминал Феликсу сошедшего с ума математика.

Шуман замолчал так же внезапно, как заговорил.

— Этот проклятый контрапункт когда-нибудь сведёт меня с ума, — произнёс он с робкой улыбкой на обрюзгшем, заросшем щетиной лице.

Он провёл рукой по густым светлым волосам и тихо спросил:

— А как ты, Феликс? Ты плохо выглядишь.

— У меня бывают сильные головные боли, но за исключением этого я здоров.

И снова они попытались проложить мостик через пропасть в обмен на обрывочную информацию. Как Сесиль — такая же красивая?.. Да, Сесиль здорова. Она на время уехала во Франкфурт к своей матери... А дети?..Тоже хорошо, растут... А старина Герман Шмидт, а Гевандхауз и консерватория?.. Примерно так же... А что он делает в Дрездене?

— Попечители послали меня выяснить вопрос об открытии оперного сезона в будущем году.

Шуман издал смешок.

— Неужели они всё ещё мечтают об этом! — воскликнул он, протирая глаза. — Я прожил в Лейпциге четырнадцать лет и каждый год слышал о блестящем оперном сезоне, который собирались открыть... в следующем году. Всегда в следующем году.

— Наши шансы почти что равны нулю. Я послал свой доклад совету, рекомендуя держаться подальше от постановки оперы. Но они сделают то, что хотят. Мне всё равно. Меня больше интересует, где найти преподавателя по композиции на твоё место в консерватории. Я подумывал, не пригласить ли этого малого — Рихарда Вагнера. Ты что-нибудь о нём знаешь?

— Нет, — ответил Шуман с уклончивым жестом. — Я только что прочёл партитуру «Тангейзера». Его музыка то помпезна и тривиальна, то потрясающа. Я не могу решить, гений он или шарлатан.

— Может быть, и то и другое. Так бывает.

— Он странный маленький человечек. Ростом с пивную кружку, с огромной головой. Тщеславен, как павлин. Может заговорить до смерти — и всё о себе. По уши в долгах. С женой обращается ужасно. Воображает себя писателем, поэтом, философом и государственным деятелем. Сует нос в политику. Произносит речи в политических клубах, и я не исключаю, что в ближайшее время, проснётся в тюрьме.

— В таком случае, — улыбнулся Феликс, — возможно, он примет мой совет сменить город и переехать в Лейпциг.

Они ещё немного поговорили, но отчуждённость между ними не исчезла. Они расстались, как всегда заверив друг друга в дружбе, с обычными обещаниями встретиться снова, которые, как они знали, не сдержат.

На улице серый ноябрьский день переходил в ночь. Холодный порывистый ветер с востока со свистом гнал опавшие листья по пустынной улице, предвещая приближение снегопада из Польши. В Дрездене чувствовалось дыхание зимы. Феликс возвращался в отель в удручённом настроении. Его визит к Шуману оставил в душе горький осадок. Бедный Роберт, бедная Клара! Они так долго и так героически боролись за свою любовь, а что имели теперь? Бедность, трудный брак, сопряжённый с длительными разлуками, отравленный болью, призраком болезни и безумием, вырисовывавшимся в будущем[115].

А как насчёт Сесиль и его самого? Была ли когда-нибудь более счастливая свадьба? Начинали ли когда-нибудь двое людей путешествие по жизни с большими шансами на успех? А теперь только взгляните на них! Живут врозь, в обиде друг на друга, каждый пойманный в собственную сеть: она — своей добродетели, он — своей гордости и греха. О Господи, неужели в мире не бывает долговечного счастья? Неужели всё, что когда-то было весёлым и радостным, на глазах превращается в пыль и пепел?

Войдя в комнату, Феликс не сразу заметил Марию. Он повесил шляпу, расстегнул накидку и собирался зажечь свечу на ночном столике, когда увидел её, лежавшую в красном плюшевом шезлонге возле окна, всё ещё в уличном платье. Она смотрела на него спокойно, и её лицо казалось белым овальным пятном,

Феликс радостно бросился к ней:

— Дорогая! Я не ждал тебя так рано.

Он наклонился поцеловать её. Губы Марии были холодны, щёки мокры от слёз.

— В чём дело? — спросил он с нежной озабоченностью, садясь на краешек стула и беря её руки.

Она не ответила.

— Почему ты плачешь? — спросил он тихо, с тревогой в голосе.

— Из-за тебя, — пробормотала она со слабой улыбкой. — Из-за тебя и меня.

Феликс знал, что она имеет в виду, но притворился, что не понимает.

— Почему ты плачешь из-за нас? — спросил он с наигранной беззаботностью. — Разве мы не счастливы? Мы любим друг друга. Через десять дней отправимся в Париж. Вот увидишь, у нас будет свой маленький домик на какой-нибудь улочке возле бульвара Сент-Жермен. При нём будет сад. Ты познакомишься с моими друзьями — писателями, художниками, даже с несколькими музыкантами. Мы будем обедать в Ларуа, и я поведу тебя в маленькую таверну на набережной Вольтера, где делают самое прекрасное в мире тушёное мясо. После театра мы будем ужинать в английском кафе. Ты там когда-нибудь была?