Книга Год любви - Пауль Низон

Я пишу о путнике так, словно знаю его. Я его боюсь. Разве бояться — значит знать? Я хочу избавиться от этого парня. Я сочиняю ему историю. При том что я не люблю историй, истории — это попытки втереться в доверие, ложные соглашения о мире. Я ничего не знаю о своей собственной жизни, из которой я наверняка не смог бы выжать ни одной истории: так как же я смею рассказывать о жизни других людей? Я не штамповщик историй, не мастер по их упаковке. Я зажигаю маленькие молнии- вспышки, они на мгновение освещают путь, по которому я могу двигаться дальше. Высекаю огонь ударом слова о слово. Без искр легко заблудиться в темноте.

Недавно мне приснилось, будто я нашел свою мебель и вещи, письменный стол, полку для рукописей, архивы, пишущую машинку, предметы быта и рабочие принадлежности — все самое нужное и важное! — в каком-то чулане, сваленные в полнейшем беспорядке. Мое добро выброшено, доступно любому человеку. Этот чулан или гараж находился в подвале и служил как бы буферной зоной между двумя квартирами. Квартиры были бедные, мне незнакомые, как и место, где они располагались, и люди, бесцеремонно пользовавшиеся моими вещами. Я пришел к выводу, что меня выселили из моей квартиры и в принудительном порядке разместили здесь. К моему ужасному смятению добавлялось еще и то, что я практически ничего не видел. Я просто ослеп. Должно быть, подумал я, это связано с моими новыми очками, врач-окулист мог выписать неверный рецепт. Но я не носил очков, очки мне нужны только для чтения, они у меня в кармане. Я ощупью пробрался сквозь темноту, время от времени на мгновение вспыхивал свет, помогая мне ориентироваться, потом я снова погружался во мглу и стоял в полной растерянности и заброшенности. В помещении появилась жена рабочего, вероятно, моя соседка, она, похоже, управлялась с многодетным шумливым семейством, я сказал ей, что это ошибка, чей-то недосмотр, скоро все выяснится, во всяком случае, я тут временно, и мои вещи, без сомнения, тоже, пока же она может считать меня своим соседом и соблюдать приличия, только что их собака трепала мои ботинки, не говоря уже о детях, резвящихся среди моей мебели. Я попросил ее помочь мне, так как ко всему прочему я плохо вижу. Она выслушала мои слова и просьбу, как мне показалось, с недоверием и лукавством. Тут где-то в груде сваленных в кучу вещей зазвонил телефон, я услышал, как женщина сняла трубку и кто-то квакающим голосом спросил меня. Это меня, закричал я, и наобум бросился вперед, натолкнулся на препятствие, стал искать выход и застрял в непреодолимом нагромождении вещей и в своей безысходной скорби. Женщина тем временем положила трубку. Я в ловушке.

И все же вспышка может быть такой грандиозной, такой ослепительной, что не выразить никаким словом. Хочется вцепиться в увиденное, как пчела в чашечку цветка, это самое драгоценное, что доводилось видеть, кажется, вся жизнь без остатка вытекает из этой трещины на поверхность. Аж сердце замирает. И длинная нить воспоминаний тянется оттуда, тянется вдаль.

Не нужно слов, нужно только двигаться. Почему все идет и идет путник? Боится все потерять — счастье, другую жизнь, привидевшуюся ему во сне, боится разрушить ее, подвергнув испытанию реальностью? Пространство ожидания в принципе не может заполниться тем, что осуществляется.

Он уже едва ли помнит ту женщину и все, что произошло. То, что было, что все больше удаляется от него, тем не менее тянется к нему тысячью голов, змеиных голов; половодье ощущений вдруг настигает его, заливает с головой, грозя утопить. А потом снова откатывает. И его охватывает неукротимое желание встречи, точнее, его гложет желание найти ее. Иногда, в периоды апатии, он понимает, насколько смешон, насколько страшен его поступок. Его прежние взгляды и то, что он считал своим долгом, своей обязанностью, не только утратили значение, но, словно балласт, отпали от него. Теперь все это не в счет. Было, да сплыло. Как ветром сдуло, говорит он. Снова найти тот остров, исправить допущенную в жизни ошибку, так он это называет, вот что архиважно, важно для выживания. Что-то в нем стронулось с места. Он идет по следу.

А женщина, та, что разворошила в нем все это? Она обитает где-то недосягаемо далеко, превратилась в призрак. Ее тоже поглотила его мечта.

Теперь нашлась одна, в телефонном справочнике, под ее фамилией указана улица, где она живет. И есть еще одна, с такой же фамилией, та, что, как призрак, живет в его грезах. Первая породила в нем это странное со стояние. Он должен ее найти, но боится разочароваться. Он мечется между уверенностью, соблазном и отчаянием, в смятении чувств бродит по улицам, до недавнего времени верующий в свою фортуну рыцарь, затем забытый Богом неверующий, запутавшийся в своих проблемах, в диалогах с самим собой, заблудившийся в заколдованном саду своей души.

Мечта нуждается в подпитке. Поэтому он кружит по окрестностям гостиницы, точно преступник вокруг места преступления, поэтому не может покинуть город. Если он уедет отсюда, у него исчезнет последнее доказательство. Улицы и весь город — живые свидетели, очевидцы. Иногда ему кажется, что улицы — святая земля, а город — просветленный мир. Потом воодушевление покидает его. Восторженность сменяется отрезвлением. Несчастен тот, с кем случилось такое.

Он заглядывает в телефонную кабину, сделанную из стекла, вся ее начинка вместе с кабелем и трубкой прозрачна, словно внутренние, органы при просвечивании рентгеном; он протискивается в стеклянную дверь, роется в кармане в поисках клочка бумаги с номером телефона, вжимается в угол, снимает трубку, набирает номер, слышит долгие гудки, слышит, как стук сердца отзывается в горле, и вешает трубку. В другой раз раздаются короткие гудки. Занято. Он облегченно вздыхает, Однажды в трубке раздается ее голос. Откуда ты звонишь, спрашивает голос, ты в городе? Он торопливо, хриплым голосом, иначе не получается, врет, что звонит из-за границы и скоро даст о себе знать снова. Вешает трубку. А его внутренний оценочный аппарат начинает анализировать тон, звук, интонации, выясняет, чего в ее голосе было больше — сдержанности или заинтересованности, теплоты или холодности, можно ли ей доверять, поняла ли она его, в общем, прощупывает ее, а страх тут как тут, страх, что он проваливается в пустоту. Только бы не остаться с ледяным цветком в сердце. Отныне телефонная кабина — тайный центр его блужданий, святыня и место Страшного суда, он принимает приговор по частям, выносит из кабины осуждение и оправдание, испытательный срок, дары любви и неприкосновенный запас чувства, сомнение и надежду. Давно уже он выбрит не так чисто, как раньше. Брюки на коленях вспучились, галстук в пятнах.

Иногда соблазн позвонить терзает его часами, пристает к нему, как кровососущее насекомое, и каждый укус — точно укол наркотика, наполняет все его существо навязчивыми мыслями. Он пытается убежать от них — и не может, на глаза попадается телефонная кабина, иногда у стеклянного ящика стоит очередь желающих позвонить, среди них обязательно африканцы, а внутри кто-нибудь, у кого времени навалом, болтает в свое удовольствие. Он медлит, не зная, вставать ли ему в очередь или прийти сюда еще раз, все кажется ему многозначительным и важным. Наконец он в кабине, вскоре после полудня, сквозь листву деревьев лучи летнего солнца освещают бульвар, он видит поблекшие на жаре фасады домов, они танцуют в воздухе, как поднимающаяся из развалин пыль, воздух абсолютно неподвижен. Он набирает номер и напряженно вслушивается в звук зуммера, который иногда исчезает, как исчезает пульс, так, по крайней мере, ему кажется. Ее гудки он уже знает и мог бы отличить их от сотен других телефонных гудков. Он слышит ее голос, иногда в нем можно различить манящие, чуть-чуть ликующие нотки, это как елей для его души, но потом голос снова звучит разочарованно и устало: зачем ты звонишь? Забудь все, что было, прекрати, слышишь. Он покидает кабину и прямиком, не кружа, как обычно, по улицам, идет в гостиницу, прокрадывается в свой номер и бросается на кровать. Глазами и всем своим существом он приклеивается к телеэкрану, пока не засыпает.