Книга Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Неужели всё это не имеет значения для бессмертия? Неужели слава, пройдя сквозь толщу времени, очистится от кровавой грязи, как вода, прошедшая сквозь песок? Очистится — и донесет до потомков только гравированные портреты с насмешливым взглядом победителя, только эти балетные прыжки, которые так красиво выглядят на бумаге: осадить крепость, потом демонстративно отступить, чтобы увлечь в погоню за собой гарнизон, прогнать свою армию круговым маршем, вернуться к крепости с другой стороны и взять ее, пустую, с налету?

Да, бессмертие — это чистота и тишина будущих библиотек. Туда не донесутся из прошлого вопли раненых, запах гари и развороченных человеческих внутренностей. Бессмертие, как золото, — не пахнет. Это стоило иметь в виду.

Ну а пока, инспектора, наезжавшие в Силезский корпус из Вены, возвращались в столицу, довольные увиденным. Генерал Монтекукколи обучал свои войска с утра до ночи. По сигналам трубы его солдаты в поле мгновенно рассыпались из колонн в цепи и вновь собирались в колонны. С невероятной быстротой отрывали окопы, насыпали земляные валы и спокойно сидели, укрытые землей, когда над их головами артиллерия била боевыми ядрами.

По общему мнению столичных салонов, по тому самому «общему мнению», которое выше, чем воля императора, в одичавшей и распадавшейся имперской армии только Силезский корпус был твердым островком дисциплины и воинского искусства. И когда на двадцать девятое лето войны шведы действительно вторглись в Силезию и были разбиты и отброшены (первый военный успех Империи после всё той же победы над турками!), голос «общего мнения» стал раскатами грома.

Император вызвал его в Вену:

— Мой дорогой Монтекукколи, теперь вы видите, как я был прав, посылая вас в Силезию. Благодарю, вы справились блестяще! Ну, а сейчас я собираюсь поручить вам менее перспективное дело… — Фердинанд помолчал. — Со всех сторон я только и слышу о том, что должен назначить вас главнокомандующим. Всем кажется, что вы способны совершить чудо. Я уже подписал указ о вашем производстве в фельдмаршалы… Не благодарите! — он сделал останавливающий жест, хотя Монтекукколи стоял молча и неподвижно. — А указ о вашем вступлении в командование поручаю вам самому подготовить в главном штабе. Боюсь только, что чудо не сотворить и вам. — Фердинанд хмуро усмехнулся: — Не мы с вами начали эту войну, но нам ее заканчивать. А значит, расплачиваться за всё…

И вот, наконец, ТРИДЦАТАЯ кампания Великой Войны. (Точнее, тридцать первая, если считать с самого начала, с Чешского восстания в мае 1618-го. Но кто из современников, не говоря уж о потомках, обратит внимание на такую тонкость!) Скорей всего, эта кампания и станет последней. Если так случится, мистиков, пожалуй, возбудит круглая цифра. Они расчертят астрологические таблицы, они напишут тома вычислений и рассуждений, пытаясь отыскать в магическом числе — ТРИДЦАТЬ — тайный смысл, волю звезд и перст провидения. А над ним, Раймондом Монтекукколи, провидение, похоже, посмеялось. Величайшая в истории война бездарно проиграна Империей, и именно в последнем акте, перед самым падением занавеса, он вышел, — вернее, его вытолкнули на сцену, — в главной роли.

Император дал ему понять, что не надеется на чудо. Но хоть какого-то военного успеха, который облегчил бы условия мира, от него, конечно, ожидали. Он знал, что его непрерывное отступление вызывает недовольство. Курьеры, скакавшие из армии в Вену, наверняка, увозили в сумках не только его донесения, но и доносы на него. Кто именно из офицеров штаба их писал, и писал по должности или по убеждению, — его не слишком интересовало. Пусть доносят, что хотят. Пусть даже обвиняют в трусости. Император и главный штаб пока отмалчивались, и это означало для него свободу действий.

Должно быть, в Вене считали, что он маневрирует, выбирая место и время для сражения. Они бы изумились, если бы он раскрыл им свои подлинные планы. Если бы они узнали, что он не маневрирует, а в самом деле отходит, попросту бежит от противника. Что главная его цель — вообще не давать сражения. Протянуть роковое ТРИДЦАТОЕ лето без боя. До осенних непогод, когда противники сами повернут прочь. В этом — единственный шанс Империи.

Франция сейчас бурлит. Ее король Людовик Четырнадцатый — десятилетний ребенок. Первого министра, очередного священника-правителя кардинала Мазарини ненавидят и народ, и дворянство, власть его шатается. Нужен лишь толчок, чтобы грызня партий сорвалась там в кровопролитие, и таким толчком должно стать возвращение осенью нетронутой Рейнской армии. Вмешается Тюренн в политическую борьбу на стороне Фронды или на стороне двора и Мазарини — неважно. Важно то, что с его появлением в Париже Франция взорвется гражданской войной. Развалится главный противник Империи. Шведы останутся одни. Их нетрудно будет отогнать на их север, а потом — привести под руку императора засвоевольничавших германских князей.

А что Тюренн и Врангель, не встречая противодействия, за лето вволю пограбят и пожгут Германию, так этой проклятой богом стране, как двадцать раз изнасилованной девке, уже безразлично — проедется по ней одним молодцом больше или нет…

Когда кто-то из генералов осмеливался поинтересоваться у фельдмаршала, в чем смысл отступления, куда он ведет армию, — он обрывал спрашивающих резко и насмешливо: «Пусть не суются не в свое дело! План кампании — у него в голове, и он один отвечает за всё перед императором! А их забота — выполнять его приказы. Пусть следят, чтобы в каждой роте офицеры проводили переклички дважды в сутки!..»

(Общее недоумение: до сих пор и один раз в день не всегда перекликались, разве что перед сражением или перед выдачей жалованья.)

— …И если обнаружится, что кто-то из солдат дезертировал, ловить беглецов, не жалея сил, а пойманных — вешать перед полком в поучение остальным!

(К чему такие хлопоты?! Это в прежние времена, когда жалованье, бывало, выплачивали вперед, на тех, кто сбегал с полученными деньгами, устраивали охоту. Теперь же рассчитывались только за отслуженное время. Теперь, если солдат просто сбегал, ничего не украв, его не особенно и разыскивали: убежал и убежал. В конце концов, его жалованье осталось в казне, найдется другой бродяга, готовый продать душу за эти деньги. И пойманных дезертиров поэтому давно не вешали: их просто били палками, высчитывали жалованье за месяц и опять ставили в строй.)

— Выполнять! — требовал он. — Повиноваться и не рассуждать, для чего это нужно!

Не мог же он объяснить, как боится, что какой-нибудь сбежавший мерзавец угодит к противнику и выдаст местонахождение армии.

С мрачной решимостью осуществлял он свой план, хотя и сам боялся поверить в успех: слишком далеко до спасительных осенних дождей, слишком много случайностей в военной судьбе. И только в середине мая, когда армия, отходя, вышла к Дунаю под Аугсбургом, и когда конные разведчики, возвращаясь из рейдов, стали докладывать одно и то же, — противника не видели, вражескую армию отыскать не удалось, — только тогда, словно сжатая в кулаке птица, забилась в сердце надежда: а вдруг… А вдруг получится!

Генерал Гольцгапфель, командир баварцев, тревожился: «Потерян противник!» Прикрикнуть на него было нельзя: все-таки союзник, хоть и подчиненный на время кампании. Он успокаивал Гольцгапфеля: если мы потеряли противника, значит, и противник потерял нас. Пусть Тюренн и Врангель прогуляются по Германии. Пусть утомят свои войска, ведь им не прокормить их как следует в разоренной стране.