Книга Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

— Не больше, чем мы, — сказал Дарси.

— Вот уж нет, — заколыхался, волнуясь, толстяк и ткнул в него пальцем: — Вас, европейцев, приберегут на десерт: вы не играете в дедушку Ноя, зафрахтовавшего на свои деньги лучшее судно в кишащей акулами гавани да еще возомнившего, что ему позволено выбрать в попутчики каждой твари по паре — из тех, что поголодней и посговорчивей. Ваша земля чересчур нахлебалась крови, чтобы на ней росли, как у нас, сплошь только фата-морганы. Полагаю, у вас есть еще призрачный шанс уцелеть: пригодитесь новому миру как образец его неудавшейся предыстории. По вам, как по нулевому меридиану, какое-то время будут даже сверять часы. Хотя и недолго, — Сэвидж подавил зевок и позвал: — Кельнер, еще пива, пожалуйста!..

Дарси спросил:

— И сколько вы нам отводите?

— Лет двадцать. Максимум — тридцать. Возможно, вы еще поиграете роль Александрийской библиотеки — с той разницей, что никому не придет больше в голову ее поджигать: вы сами — свой собственный пепел, потому что аутодафе уже состоялось. Мы сожгли все дотла и пустили всю вашу культуру на ветер. Вы же только пожали плечами — вот как сэр Оскар сейчас! — и как будто смирились: дескать, вам не впервой. И то правда: на вашей половине поля — века и память (пусть и сильно дряхлеющая), ну а на нашей — лишь пара столетий, где мы с азартом неофитов пытаемся играть в ваши промахи, вколачивая в сетку гол за голом. Психушка Бедлам, куда ваши английские предки ходили глазеть всей семьей на душевнобольных, с нашей легкой руки разрослась до размеров планеты. Лондонский адрес ее мы заменили экраном ТВ, Голливудом и жвачкой простейших рецептов того, как забыться. Если ваши Дефо, Фильдинги, Хогарты, П?пы еще три века назад сетовали на нищету, вынуждавшую матерей топить в канавах Ист-Энда своих новорожденных или заливать им насмерть глотку джином, то мы предпочли вывести помойные рвы за пределы газона, джин поменяли в меню на наркотики, а Омфалос засунули в фаллос. Черт возьми, ваша вина здесь, конечно, немала: вы плохо слушали своих пророков, принимая их откровения за простые фигуры риторики. Когда Черчилль признался, что демократия — лучший из всех плохих способов правления, вы лишь улыбнулись его остроумию, мы же вовсе в его заявлении расслышали только первую часть. Когда Ортега-и-Гассет писал «Восстание масс», мы строили общество, в котором любой недоумок имел бы столько же прав, сколько гений. В итоге — построили. Америка — это наглядное пособие, совершенный макет к схемам мудрого пиренейского скептика. Вы чересчур снисходительны к нам и утешаетесь тем, что мы — как богатые дети: много денег и мало ударов судьбы. Так вот, дети чуть повзрослели, превратились в подростков и купили себе за гроши вселенскую власть. Миром правит отныне банда самодовольных тинейджеров. Что из этого выйдет — не нужно гадать: вечеринка с хорошенькой драчкой. С того дня, как рухнул советский колосс, нам не страшен сам дьявол. Китайцы, пожалуй, и прежде не брались в расчет: их спасает Стена. Нас от них — Лао-Цзы и Конфуций. Страшно подумать, что было бы с нами, если б их миллиард вдруг решил всей оравой податься в ислам. Представляете? Биллион созерцателей собственной бедности записался в отряды «Хамас». Русским еще повезло. Имея такого соседа, они могут и впредь продолжать в том же духе: жить как угодно, но все-таки — жить и при этом всегда выживать. Они вовремя спрятались в тень, мы же — слишком под солнцем, которое по-настоящему и светит-то только для нас. Но торчать целыми днями на солнце опасно: оно слепит, плавит в кашу мозги и сжигает тайком размякшее наше, дебелое тело. Нас в лучшем случае ждут волдыри. В худшем — рак кожи. Шкуру нам подпалят. Это как пить дать. Кельнер, дайте-ка пить!.. Еще кружку.

— Норму вы перебрали. Эта будет шестой.

— Ничего. Кельнер, будьте добры, коньяку! Да не морщитесь вы. Одна рюмка вас не угробит. И потом, кто его знает, когда вам еще приведется выслушать исповедь киллера…

— Не пора ли заслушать теперь филантропа? — осведомился Дарси. Коньяк оказался, в общем-то, кстати: отрезветь на трезвую голову вот уже третий день ему удавалось не очень.

— Что ж, я готов. Фу, как жарко!.. Духота, как у нас в эти дни в Вашингтоне, да и то — если сунуть башку под кашне малярийного нищего… Итак, филантропия. Затея проста и заключает в себе силлогизм из двух бесспорных посылок: 1) мы отвратительны; 2) быть другими мы не умеем. Вывод: чем нас меньше, тем лучше. Вот, собственно, все. Остальное — детали.

— Огнемет и «максим»?

Сэвидж мрачно кивнул:

— И мой маскарад. Вам ведь, признайтесь, мой облик противен? То-то. В этом вся соль: «жирный американец» во всей своей неандертальской красе. Я и сам себя ненавижу. Помогает. Я говорил вам про браунинг?

— Да уж хвастались.

— Вернусь и начну им плеваться.

— Едва ли.

— Почему?

— Потому что у вас есть рюкзак. И, насколько я понимаю, в нем книга.

Толстяк обомлел.

— А вы, мистер, и впрямь молодец! Почем ваши очки? Хочу их купить.

— Не выйдет. Готов обменять их на браунинг.

— Душа не пойдет? Я бы дал вам в подарок вот это.

Пошарив рукой, он достал из сумки потрепанный том.

— Товар, безусловно, хорош, — изрек Дарси со знанием дела. — «Стужа» Бернхардта. Но, знаете, как-то не по погоде. Тащите еще. Ага. Хандке, «Нет желаний — нет счастья». Мой совет: ограничьтесь названием. В нем ценный для вас силлогизм. Двиньтесь дальше по тропке — вдруг через пару шагов вы поймете, что счастливы. У вас-то, как я уловил, желания есть. Остается их не растрачивать пошлостью действий.

— Стало быть, вы предлагаете мне нагрузиться, пойти к себе в номер, улечься в постель, смотреть подбитым слоном в потолок и, стиснув зубы, потеть, леденея от ужаса, пока не засну? Чтобы потом… Где это было? — Он зашуршал страницами. — А, вот: «смертельный страх, испытанный ночью, когда проснешься и видишь, что в прихожей горит свет»?

— Я же сказал: ограничьтесь названьем. Хандке — слишком хороший писатель, чтобы сверять по нему свою жизнь. Довольно того, что он за вас ее пишет. Если так невтерпеж, пробейте скорее пенальти. Желательно — мимо ворот: выбросьте браунинг в помойку.

— А куда девать то, что внутри?

— Проглотите поглубже.

— В том числе… Скажем так: неприглядную истину?

— А вы с ней знакомы? Меньше цепляйтесь за эту особу. Вот, поглядите, что тут у Бернхардта, как раз натолкнулся: «Истина, да будет вам известно, — всегда процесс умерщвления. Истина — низведение, нисхождение. Истина — всегда пропасть». Оставайтесь библиотекарем, Майкл. Для альпиниста и спелеолога у вас не та комплекция. Не лезьте вы в эту пещеру без особой нужды.

— Мистер Кто-то-в-очках изъясняется так, будто он не писатель, а черствый, вульгарный, насмешливый… — Сэвидж силился подыскать подходящее слово.

Дарси спокойно помог:

— …циник? С вашего позволения, циник-резонер. И на то есть причины. Похоже, тот же Бернхардт их знал. Вот, послушайте: «Жизнь — это чистая, яснейшая, мрачнейшая, кристальная безнадежность… Есть лишь один путь — через снег и льды, в человеческое отчаяние, куда должно идти, нарушив супружескую верность рассудку». Окажите любезность, привлеките внимание кельнера.