Книга Половина желтого солнца - Нгози Адичи Чимаманда

Кайнене и двух слов не сказала, когда приехали в Орлу и не увидели ни плотника, ни мебели, оба рабочих исчезли, прихватив аванс. Кайнене, недолго думая, пошла в лагерь беженцев неподалеку и наняла нового плотника, с землистым лицом, — он был готов работать за продукты. Следующие дни она была молчалива, замкнута, часами просиживала с Ричардом возле дома, наблюдая, как плотник пилит, строгает, забивает гвозди.

— Почему вы не берете денег? — как-то спросила его Кайнене.

— А что на деньги купишь? — ответил он вопросом на вопрос.

— Глупости. За деньги можно много чего купить.

— Только не здесь, в Биафре. Уж лучше получать гарри и рис.

Кайнене промолчала. На пол веранды упал птичий помет, Ричард вытер его листом кешью.

— Знаешь, что Оланна видела женщину, которая везла голову своего ребенка? — спросила его Кайнене.

— Да.

На самом деле он не знал, Кайнене никогда не рассказывала ему о том, что пережила Оланна во время погромов.

— Я хочу увидеть сестру.

— Поезжай. — Коротко выдохнув, Ричард остановил взгляд на грубо сколоченном стуле.

— Как мог осколок шрапнели отсечь Икеджиде голову? — Казалось, Кайнене хотела услышать, что ничего подобного не было.

По ночам Кайнене плакала. Она призналась Ричарду, что мечтала увидеть во сне Икеджиде, но, просыпаясь, снова представляла его бегущее обезглавленное тело, а в спокойном, зыбком мире снов курила сигарету в изящном золотом мундштуке.

К ним завезли на фургоне пакеты с гарри, и Кайнене запретила Харрисону их трогать. Она поставляла продукты в лагерь беженцев.

— Я сама раздам еду беженцам, а в институте сельского хозяйства закажу дерьма, — объявила она Ричарду.

— Дерьма?

— Навоза. Устроим в лагере ферму. Будем сами выращивать белковые продукты — сою и бобы акиди. Есть там один человек из Энугу, настоящий самородок — мастерит чудесные корзины и светильники. Пусть учит других. Мы могли бы сами зарабатывать, приносить пользу. А еще я договорюсь с Красным Крестом, чтобы к нам раз в неделю присылали доктора.

Она горела внутренним огнем, когда по утрам уезжала в лагерь и возвращалась в изнеможении, с кругами под глазами. Об Икеджиде она больше не вспоминала. Теперь Кайнене говорила только о том, как двадцать человек ютятся на пятачке, где и одному было бы тесно, о совсем маленьких пацанах, которые уже играют в войну, о кормящих матерях, о самоотверженных священниках отце Марселе и отце Иуде. Но больше всего говорила об Инатими. Он состоял в Союзе Освобождения Биафры, потерял всю семью во время погромов и не раз бывал в тылу врага. В лагерь он пришел, чтобы нести просвещение беженцам.

— Он считает, люди должны знать, что наше дело правое, и понимать почему. Я ему говорила, что незачем им рассказывать о федерализме, об абурийских соглашениях и прочей ерунде. Все равно не поймут. Многие из них даже в начальную школу не ходили. Но он меня не слушает.

Кайнене превозносила Инатими, как будто одно то, что он ее ослушался, доказывало его героизм, и Ричард заочно возненавидел его. Инатими представлялся ему безупречным, бестрепетным, закаленным в испытаниях. Когда Ричарду удалось познакомиться с Инатими, он чуть не расхохотался в лицо прыщавому человечку с носом-картошкой. Однако с первого взгляда было видно, что Биафра — единственный бог для Инатими. Он горячо верил в правое дело.

— Потеряв всех родных, всех до единого, я будто заново родился, — рассказывал Инатими Ричарду своим неизменно тихим голосом. — Я стал новым человеком, потому что некому было напоминать мне, кем я был до сих пор.

Священников Ричард тоже представлял совсем иными. Его поразила их тихая бодрость духа. В ответ на их слова: «Удивительно, сколько добра совершает здесь Господь», Ричард хотел спросить, почему Бог допустил эту войну. Но их вера тронула его. Если во имя Бога они так искренне заботятся о людях, в Бога стоит верить.

Однажды утром в лагерь приехала женщина-врач. На ее запыленном «моррис-миноре» алела надпись: «Красный Крест». Еще до того как она представилась — доктор Иньянг — и непринужденно пожала ему руку, Ричард угадал, что она принадлежала к одному из здешних мелких племен. Он гордился своим умением различать, кто игбо, а кто нет. Внешность была тут ни при чем — в игбо он чувствовал что-то родное.

Кайнене провела доктора Иньянг в классную комнату в конце коридора, Ричард последовал за ними. Он слушал, как Кайнене рассказывает о каждом из больных, что лежали на бамбуковых циновках. Беременная молодая женщина села на постели и закашлялась так, что тяжело было слышать.

Доктор Иньянг склонилась над ней со стетоскопом и участливо спросила на ломаном английском: «Как ваша здоровья? Как вы чувствовать?»

Молодая женщина отшатнулась, а потом плюнула со злостью, собравшей морщинами ее лоб. Плевок пришелся доктору Иньянг в подбородок.

— Лазутчица! — выкрикнула беременная. — Это вы, меньшинства, указываете путь врагу! Это вы открыли врагу путь в мой город!

Доктор Иньянг остолбенела, а Кайнене подскочила к беременной и с размаху ударила ее по щеке раз, другой.

— Anyincha bu Biafra, все мы здесь биафрийцы! Ясно? Все мы биафрийцы!

Эта вспышка Кайнене потрясла Ричарда. Кайнене такая хрупкая: тронь — и рассыплется, но взялась за новое дело с неистовством, грозившим сокрушить ее.

28

Оланне приснился радостный сон. Он тут же забылся, оставив лишь ощущение счастья, и ее согревала мысль, что она все еще способна видеть хорошие сны. Жаль, Оденигбо ушел на работу, она поделилась бы с ним, а он улыбнулся бы ласково, чуть снисходительно. Но эта улыбка не появлялась с тех пор, как погибла его мать, с того дня, как он пытался добраться до Аббы и вернулся мрачный, с тех пор, как он стал уходить на работу ни свет ни заря, а по дороге домой заворачивать в бар «Танзания». Не пытайся он тогда прорваться через занятые дороги, он не сделался бы так сумрачен и нелюдим, к его скорби не примешивалась бы горечь провала. Ни в коем случае нельзя было его отпускать. Но в тогдашней его решимости чувствовалась тихая враждебность, словно он не признавал за Оланной права его удерживать. С его словами «Я должен похоронить то, что оставили грифы» между ними пролегла непреодолимая пропасть.

Когда Оденигбо садился в машину, Оланна сказала: «Наверняка ее уже похоронили». А потом, дожидаясь Оденигбо на веранде, она жестоко корила себя за то, что не нашла нужных слов. «Наверняка ее уже похоронили». Какая холодная фраза. Оланна действительно была уверена, что Аньеквена, двоюродный брат Оденигбо, похоронил Матушку. Послание Аньеквены, переданное через солдата в отпуске, было кратко: Аббу взяли, он пробрался туда, чтобы вывезти кое-что из вещей, и нашел Матушку мертвой, с пулевыми ранами, у стены дома. Больше он ничего не сообщал, но не мог же он оставить труп Матушки стервятникам.

Те часы ожидания Оденигбо изгладились у Оланны из памяти, осталось лишь ощущение слепоты. Ей знаком был страх потерять Малышку, Кайнене или Угву, она смутно предчувствовала будущие утраты, но мысль о смерти Оденигбо не посещала ее никогда. Никогда. Без него она не представляла жизни. Когда он возвратился далеко за полночь, в облепленных грязью башмаках, Оланна поняла, что прежним он уже не станет. Он попросил у Угву стакан воды и сказал ей очень спокойно: «Меня то и дело разворачивали, и я спрятал машину и пошел пешком. Кончилось тем, что какой-то биафрийский офицер пригрозил, если я не поверну назад, пристрелить меня и избавить вандалов от хлопот».