Книга Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

– Ваша светлость, – выпалил я. – Можно мне посмотреть?

– Зачем?

– Потому что… – Я уставился снизу вверх на ноздри Якоба Шнойдера. – Это первое издание Везалия?

– Оно самое, – сказал Шнойбер, демонстративно не проявляя интереса к моей персоне.

– Вы купили ее в Праге? – Да.

– И вам ее продал владелец?

– Герр Грилли, – раздраженно сказал герцог. – Что означает этот допрос?

Якоб Шнойдер, несмотря на большую разницу в возрасте (он был младше), вел себя по отношению ко мне с этаким покровительственным снисхождением.

– Вы спрашиваете, как мне досталась эта книга? Я купил ее у книготорговца в Кляйнзайте.

– А он где ее взял?

– У оборотня. – Шнойбер ухмыльнулся и пожал плечами. – Мне-то откуда знать?

Герцог отложил Везалия, предпочтя ему высушенную голову. Может, ему не понравилась столь откровенно обнаженная внутренняя машинерия его тела. Посему мне выпала возможность пролистать тяжелые страницы этой книги. Это было то же издание, что и у Гонсальвуса; однако на фронтисписе не было чернильной кляксы, родимого пятна, отличавшего его от других экземпляров. Глупая надежда (найди я кляксу – что бы это означало, кроме весьма вероятной кончины предыдущего владельца фолианта?) сменилась разочарованием. Меня охватило странное чувство, похожее по проявлениям на несварение желудка, которое усугублялось по мере того, как я всматривался в знакомые гравюры, пока не осознал с уколом вины, где я видел Адольфа Бреннера до нашего знакомства. Его голова, такая голая и как будто обваренная, абсолютно лишенная волос – точно такие же головы были на рассеченных телах у Вессалия.

В полном смятении чувств я вернулся в восточное крыло, убеждая себя, что пришелец является жалким мошенником, чей приезд свидетельствует об ослаблении позиций Джонатана Нотта. Я бы еще долго тешил себя подобными фантазиями, если бы именно в тот день от меня не ушла Магдалена.

Необходимость – суровый тиран. Это предательство было вполне предсказуемым: я больше не мог ее содержать. Но никакие логические объяснения не могли смягчить боли, когда случилось неизбежное. Усталость не позволяет мне пересказать тут в деталях часы отчаянных увещеваний, когда я хватал ее за локти и колени; описывать запредельные предложения, которые я делал ей сквозь гримасу высохших слез: я обещал ей щедрую долю своей тающей платы, если Магдалена согласится, хотя бы изредка, покидать ее нового покровителя с тем, чтобы облегчить мне страдания одиночества. В качестве последнего средства я принялся упирать на жалость, надеясь на милость, которую даже самый жестокосердный хозяин иной раз проявляет к скулящей собаке.

– Ты никогда не жалел меня, – ответила Магдалена. Холодными, жесткими пальцами она отцепила мои руки от своей юбки. Я просил ее выбрать любого другого: казначея, быть может, или старого холостяка Грюненфельдера, – пусть меня сделает рогоносцем кто угодно, но только не эта усатая скотина. Я предупредил ее, что она будет страдать, что его тяга к насилию по сравнению с моей безобидной похотью покажется ей сущим адом.

Когда люди шерифа поднялись по лестнице и вошли в комнату, скабрезно кивая и подмигивая друг другу, я спрятался. Они пришли забрать новую девку своего начальника. Их гулкие, грубые голоса и намеки, которыми они обменивались, когда тащили нашу кровать и мой сундук из вишни, пробудили во мне кровожадные фантазии пойманной обезьяны. Когда я выбрался из кладовки, Магдалена уже ушла.

Несколько дней я спал на ложе из подушек, устроенном под столом. Меня сводил с ума пыльный прямоугольник в углу, где стояла наша кровать. Я не брился и не мылся. С ледяной медлительностью я работал над своими нудными иллюстрациями.

Однажды вечером я услышал, что восточное крыло очнулось от своей обычной спячки.

– Куда все идут? – спросил я соседа.

Младший писарь из казначейства (в комнате которого всегда воняло горелым сыром) заорал на весь коридор:

– В библиотеку! Чучельник будет показывать свои диковины.

Интересно, подумал я, что Якоб Шнойбер привез из своих путешествий? Наверное, собачью голову, пришитую к щуке? Курицу, оснащенную кошачьими зубами? Закрыв двери своей комнаты, я спустился на улицу Вергессенхайт. Казалось, весь замок пришел в движение, подгоняемый любопытством. Ближе к часовне я заметил команду графа Винкельбаха: они бежали вприпрыжку, пытаясь при этом изображать важную поступь и придерживая рукояти своих мечей. Статсдама Элизабеты, толстуха Мария, обогнала меня, как галеон, идущий на всех парусах, и едва не опрокинула наземь громадой своего необъятного платья.

Во втором зале библиотеки стражники сдерживали толпу скрещенными алебардами. Дворцовая челядь подпрыгивала и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть происходящее m спинами солдат. Я стоял в самом конце и не видел почти ничего. Вновь превратившись в ребенка, я цеплялся за фалды впереди стоящих, но рядом уже не было отца, который мог бы поднять меня над толпой.

– Нет, – заявил я восторженным задницам, – меня этим не остановишь. – Я сделал глубокий вдох, как перед нырком, раздулся, точно разозленная жаба, и принялся ввинчиваться и толпу. Руки неслись мне навстречу, как ветви в лесу. Бедра отдергивались, ягодицы напрягались – я продирался вперед (даже умудрился порезать ногу о чей-то меч) и вынырнул наконец футах в трех от дверей Риттерштубе. Тут стояла знать, которую трясло от негодования. Грюненфельдер стискивал свои черные зубы; духовник-иезуит пыхтел и покрывался пятнами. Мориц фон Винкельбах громко сетовал на проявленное неуважение.

– Пропустите, я вам говорю! Я обергофмейстер! Я председатель дворцового совета!

Но стражники не сдавали позиций. Они больше не состояли на жалованье казначейства. И я знал, что сейчас происходит: это как будто витало в воздухе. Джонатан Нотт, главный библиотекарь и герцогский советник, демонстрировал свою власть.

Во втором зале, где столпились все мы, было темно и мрачно, за окнами клубился сырой осенний полумрак, а грозди свечей на стенах, уважительно кивавшие своему жару, отбрасывали дрожащие тени на злые лица. Привыкнув к тусклому освещению, мы зажмурились от внезапного взрыва яркого света. Дверь Риттерштубе распахнулась, как врата Ада, превратив наше сумрачное помещение в преддверие Преисподней. Мы взвыли, как грешники, жарящиеся в аду, и отвернулись от двери, в лучезарном проеме которой стоял Джонатан Нотт, обряженный в белую мантию и ошеломительно высокий. Когда он вынул из складок своего ангельского балахона полупрозрачный свиток, мое сердце сжалось, преисполнившись самых дурных предчувствий.

– Согласно приказу Альбрехта Рудольфуса, тринадцатого герцога Фельсенгрюнде, принца Священной Римской Империи, защитника Шпитцендорфа, ученого и мецената, к посещению выставки допускаются…

За сим последовало невыносимо медленное перечисление, и всем придворным пришлось дожидаться, назовут их имена или нет. Герцогские лакеи, его стражники и писари казначейства – все они получили разрешение раньше своего начальства. Элизабете и ее людям пришлось ждать до самого конца.