Книга Ледяной смех - Павел Северный

Васса Родионовна, вы сказали, будто уверены, что без сожаления, горечи, без слез расстанетесь с Россией, с ее землей, с ее небом, солнцем и звездами. Главное, с землей, на которой так счастливо выросли в холе родительского дома, не проронив ни одной горькой слезы.

Вы считаете, что друг ваш Трубецкой, актер, остающийся в России, обрекает себя на единственный возможный для него, русского интеллигента, путь при власти Советов, это путь к Голгофе. Но сам Трубецкой верит в то, что пойдет на родной земле по дороге со всем народом и верит, что она будет для него прямой.

Но Трубецкой не верит вам, Красногоровы, что вы до конца искренны в вашем безразличии к разлуке с Родиной. Ваше безразличие искусственно! Им вы стараетесь замаскировать перед всеми душевную боль, защищая ее коммерческим разумом, скованным стальными обручами злости и страха оттого, что революция позволила обездоленным стать с вами равными. Вам непривычно новое положение, которое стремятся создать миллионы русских, которых вы привыкли снисходительно похлопывать по плечу, когда у вас благодушное настроение.

Я уверен, Васса Родионовна, что, когда-нибудь, даже среди кокосовых пальм, вы будете видеть сны с русскими березами. С теми березами, которые без слов, шелестом листвы напевали вам мелодии о радости и счастье.

От всей души с земным поклоном благодарю вас за тепло дружбы. От всей души желаю вам ровных дорог на нерусской земле. Если можно, не теряйте из памяти людей, кто бродил с вами по одним тропам, кто любил вас, говорил с вами на одинаковом языке.

А теперь позвольте сказать вам, дорогой поэт. Вас, конечно, заставит покинуть Россию каста, в которую вас поневоле втиснула германская война. Заставит покинуть Родину, даже если вы этого не захотите.

Не берусь гадать, какой будет ваша жизнь. Не знаю, будете ли вы писать стихи, не видя перед собой неба России. Но я знаю и твердо знаю, что на чужбине вы не погибнете, сможете жить, ибо вместе с вами уходят русские женщины, в душах и сердцах которых ютится чудо, рождающее для мужчин радость человеческого бытия и счастья.

Трубецкой сел. Зазвенели бокалы.

— Спасибо, Виктор Викторович, — Певцова встала, держа в дрожавшей руке бокал, расплескивая на скатерть вино. — Спасибо, дорогой человек! При мысли о разлуке с Россией я вся холодею. Я тоскую, что в такой необъятной стране нет человека, знающего, как заставить нас поверить в то, что желание народа это и наше желание, ибо мы одно целое по крови, по разуму и сердцу.

Почему мы, русские, не сумели узнать себя за все столетия своей бурной истории? Почему не знаем своих четких границ греховности и святости?

Видимо поэтому и рождаются у нас гении. У нас Александр Пушкин и Николай Гоголь. Видимо поэтому дворянские гнезда Тургенева сменяют петербургские трущобы Достоевского, а всех их укрывает своим величием Лев Толстой. Видимо поэтому в нашей природе звучит музыка Глинки и Чайковского. И разве можно без страдания и слез уйти от всего этого под чужое солнце и небеса?

Почему мы лишены возможности расстаться с догматикой своих сословий и не хотим стремления народного разума?

Мне не стыдно сознаться, что, если бы у меня была даже слабая уверенность, что меня не лишат жизни за принадлежность к аристократии, я бы ни за что не покинула Россию. Но я боюсь! И ухожу! Боюсь, не будучи уверена, что должна бояться.

Виктор Викторович, исполните, христа ради, мою просьбу.

— Конечно, княжна.

— Когда узнаете, что нас нет больше на русской земле, то, будьте добры, до конца года ставьте в церкви перед ликом Христа копеечные восковые свечки, чтобы их огоньки светили моей душе на чужбине.

Певцова села, и все видели, как по ее щекам струились слезы…

* * *

На станцию Певцову и Муравьева отвезли на лошади.

Метель не унималась, но снегопад был менее густым, на улицах, переметанных сугробами, иноходец, останавливаясь, начинал храпеть. На площади перед вокзалом пылали дымные костры. Ветер разматывал по сторонам их пламя или подкидывал ввысь, рассыпая каскады искр. Возле костров толпились солдаты, но из-за позднего времени гармошки не выпевали солдатскую молитву-вальс «На сопках Маньчжурии».

Муравьев и Певцова долго петляли между эшелонами, подлезая под составами к запасному пути, на котором стоял нужный им эшелон. Муравьев держал девушку под руку.

На гудки маневровых паровозов отвечали жалобные рожки стрелочников. Метель высвистывала свои рулады.

Неожиданно остановившись, Певцова спросила спутника:

— Вадим, а что, если Ленин действительно народный вождь?

— Не знаю, Ирина Павловна.

— Вы думали об этом?

— Нет.

Муравьев ничего другого ответить не мог. Он знал о Ленине только понаслышке.

4

В тот вечер, когда у Красногоровых был прощальный ужин, на железнодорожном разъезде Бадаложном тоже во всю свою стихийную силу буйствовала снежная метель.

Вблизи разъезда селение. Его избы раскиданы по скату лесистого холма; от разъезда селение отделяет глубокий овраг с заболоченной речкой. Но овраг с речкой существуют летом, а теперь снежные наметы, сдутые ветрами с холма, почти засыпали его, и по ним промята и укатана санная дорога в селение.

В девятом часу по разъезду, громыхая, шел поезд. С одной тормозной площадки товарного вагона спрыгнул офицер и, выбравшись из сугроба, пошел к строению со светившимися окнами.

Идти офицеру было трудно. Ветер временами просто останавливал. Войдя в помещение, офицер уже у порога двери запнулся за спящего солдата. Оглядев помещение при тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей на столе с телеграфным аппаратом, офицер вышел на перрон и оглядевшись, подлезая в метельной мгле под стоявшими на путях составами, пошел в селение, ибо уже знал туда дорогу.

Увязая в сугробах, он скоро нагреб в валенки снег. Добравшись до избы с желтизной света в окнах, вошел в раскрытые ворота, вернее, сорванные с петель взрывом гранаты.

Во дворе его появление потревожило пса, и он залаял, но без всякого удовольствия. Стояли лошади, жевавшие сено. Натыкаясь на сани, офицер дошел до крыльца.

— Кто такой?! — услышал окрик.

— Свой!

Не разглядев спросившего часового, тоже видимо потревоженного от дремоты, офицер, войдя в сени, долго в них шарил по стене дверь в избу.

Рванул дверь. Она открылась со скрипом. В избе накурено до тумана. На столе самовар, в горлышко бутылки воткнута оплывшая свеча. Трое офицеров в расстегнутых френчах играют в карты.

— Господа, поручик Пигулевский надеется обогреться и смотать часика три крепкого сна.

— Надежды юношей питают, поручик. Я Хребтов. Он Лазарев, а это Тарутин. И по счастливой случайности все в чине капитана.

— Могу считать, что не прогоните?