Книга Лимонов - Эмманюэль Каррер

Внутренним распорядком колонии писать не запрещено, но на это почти не остается времени: не более часа вечером. С другой стороны, любая писанина возбуждает любопытство вертухаев, но не вызывает у них уважения, как это было в предыдущих местах заключения. И вот однажды один из таких типов, упертый и подозрительный, потребовал, чтобы Эдуард показал ему свою тетрадь. Молча, с угрожающим видом долго ее листал и в конце концов спросил: «Ты тут пишешь про меня?» В тот день все обошлось, но впредь Эдуард старается излагать более дипломатично и сдержанно, надеясь, что, когда он выйдет на волю, память поможет ему все восстановить.

5

Как рассказать то, к чему я собираюсь приступить? Слова не идут с языка, разбегаются, не желая складываться во фразы. Если вам не довелось это пережить, вы и представить себе не можете, что это такое. Я, например, не могу. Кроме Эдуарда, я знаю еще одного человека, которому выпало такое. Мой лучший друг Эрве Клерк. Он все рассказал в своей книге, написанной в форме эссе о буддизме и названной «Все как оно есть». Мне эти слова нравятся больше, чем те, которые употребил Эдуард, но говорить я собираюсь о его опыте. По крайней мере, попытаюсь.

Он прекрасно помнит момент, когда это произошло. Ничего необычного, все, как всегда. Он был занят мытьем аквариума в кабинете у одного из старших офицеров. В такого рода заведениях в кабинетах старших офицеров обязательно стоят аквариумы. Они что, все любят рыбок? А если нет, то можно ли попросить, чтобы аквариум убрали? Скорее всего, об этом просто никто не задумывается. Что до Эдуарда, то он только «за»: мыть аквариум гораздо приятнее, чем чистить сортиры. Сачком он переносит рыбок в таз, затем ведром вычерпывает воду из аквариума и моет губкой его стенки. Работая, он не забывает следить за дыханием. Он спокоен, собран, внимателен. И не ожидает ничего необычного.

Внезапно все замирает, останавливается. Время, пространство. Но это не смерть. Все вокруг выглядит по-прежнему: аквариум, рыбки, кабинет начальника, небо за окном, но ощущение такое, будто все это существовало лишь в его воображении и вдруг стало осязаемой реальностью. Возведенное в квадрат, проявленное и тут же исчезнувшее. Его втянула в себя пустота, плотная, как ничто другое, и возникшее отсутствие – более осязаемо, чем все сущее на свете. Он – нигде, и он, безусловно, всем своим существом, здесь. Его больше нет, но никогда он не был более живым. Нет больше ничего, но есть все.

Можно назвать это трансом, экстазом, мистическим опытом. Мой друг Эрве утверждает: это – похищение.

Мне хотелось бы описать все более подробно, с убедительными деталями, но чувствую, что я в состоянии лишь нагромождать бессмыслицы. Мутная прозрачность, насыщенная пустота, вибрация неподвижности – я могу продолжать в том же духе и дальше, но ни я, ни читатель не продвинемся ни на йоту. Сравнивая и описывая их опыт и слова, которые они употребляли, я могу добавить к сказанному лишь следующее: и Эдуард, и Эрве абсолютно уверены в том, что – один тридцать лет назад в парижской квартире, другой – в кабинете начальника колонии № 13 города Энгельса – поняли и испытали то, что буддисты называют нирваной. Чистая, первозданная реальность, без примеси. Глядя со стороны, можно возразить: да, но есть ли доказательства, что это не галлюцинации? не сон? не выдумки? Их нет, кроме одного, главного: те, кто там побывал, знают, что это – всерьез и что воспроизвести ни это озарение, ни его затухание невозможно.

И еще они говорят вот что: если ты похищен и вознесен на такую высоту, то у тебя остается ощущение (если ты, конечно, сохраняешь способность чувствовать), похожее на неимоверное облегчение. Желания и тоска, сопровождающие человека всю жизнь, перестают тебя мучить. Они, конечно, вернутся, испытанное тобой блаженное состояние нельзя удержать, если только ты не принадлежишь к той редчайшей касте людей, которых в Индии называют бодрствующими, утверждая, что такие рождаются раз в сто лет. Но вкус жизни без этой маеты уже известен, мы знаем от очевидцев, каково это – вкусить такого блаженства.

А потом ты спускаешься. Пережив за одно мгновение и расцвет мироздания, и его крах, ты снова падаешь в обычное течение времени. И тебя поджидает твой постылый хомут: желания и тоска. И ты спрашиваешь себя: «Зачем я здесь?» Можно, как Эрве, все последующие тридцать лет, задумчиво прислушиваться к отголоскам своего несравненного опыта. А можно, как Эдуард, вернуться в свой барак, лечь на койку и записать в тетрадь следующее:

«Этого я от себя ожидал. Я так и думал, что доиграюсь с огнем, дойду однажды до того, что воспарю над вертухаями, дубаками, супами и кашами и что неволя, что воля будут мне единым временем… Я достаточно снабжен уменьями, чтобы превратить наказание в удовольствие. Такой, как я, наверное (это предстоит еще выяснить опытным путем), может получить наслаждение и от смерти. Во всяком случае, я точно сорвался с цепи, сорвался, и что со мной сделаешь. Меня не вернуть к обычным эмоциям человека».

Этот деликатный эпизод я писал у Эрве, в Швейцарии, в шале, где мы встречались дважды в год, чтобы побродить по горам Вале. В библиотеке мне попался сборник статей о Юлиусе Эволе. Если говорить коротко, Эвола был итальянским фашистом и весьма известным мыслителем с уклоном в буддизм и ницшеанство, что делало его любимым героем поклонников интеллектуального фашизма в стиле Дугина. Среди традиционалистского интеллектуального хлама, каким был набит этот сборник, я откопал великолепный текст Маргерит Юрсенар. Там нашелся фрагмент, который меня поразил, и я не мог не поделиться находкой с Эдуардом:

«Любая трата сил, накопленных за счет умственной дисциплины, на алчность, гордыню и стремление к могуществу, не уничтожает эти силы, но ipso facto[49]возвращает их в мир, где всякое действие сковывает и всякий избыток силы оборачивается против его владельца. ‹…› Ведь очевидно, что барон Эвола, прекрасно знавший великую традицию тантризма, и не помышлял о том, чтобы запастись тайным оружием тибетских лам: кинжалом-чтобы-убить-свое-я».

6

Эдуарда вызвали к начальнику колонии. Для зэка это плохой знак. Начальника (или Хозяина) он видел только однажды, в день своего приезда, и предпочел бы этим ограничиться. Но на сей раз этот человек, известный своей черствостью, был вежлив и сообщил ему о прибытии очередной делегации, которым так любят показывать его колонию. Один из членов делегации – советник президента по правам человека Анатолий Приставкин – выразил желание побеседовать с заключенным Савенко. Заключенный Савенко не возражает?

Заключенный Савенко оторопел. Во-первых, потому, что кто-то интересуется его мнением: у зэка не спрашивают, возражает он или нет, его дело – пореже разевать варежку. К тому же ему не понятно, чего от него хочет этот Приставкин. Чиновник от культуры, стойкий горбачевец. Эдуарду как-то пришлось ему оппонировать на одной из дискуссий о преступлениях коммунистического режима. Они там чуть не подрались: Эдуард обозвал Приставкина предателем, которого подкупили, а тот, позже, не упустил случая заклеймить его как фашиста, написав в «Литературной газете»: «Пусть сидит за решеткой, там ему самое место».