Книга Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— Охрана у него, говоришь, большая?

Удалов повторил, какая охрана у дома Дутова.

— Китайцы, говоришь, плотно пасут атамана?

— Верхом сидят, ноги с шеи свесили. Без сопровождения никуда не выпускают… Даже в нужник.

Непонятно было, верит Давыдов Удалову или нет. Давыдов сидел на табуретке, широко расставив ноги, мрачно барабанил пальцами по неровной крышке стола и вздыхал, будто болел чем-то.

— А число казаков, охраняющих вход в квартиру, на ночь увеличивается или нет?

— Ни разу не заметил, чтобы увеличивалось.

— Может быть, просто не замечал, не обращал внимания?

— Это не заметить нельзя, — Удалов неожиданно с силой стукнул себя по колену кулаком и произнес: — Поймите, я атамана ненавижу не меньше вас.

— Это с какой же такой стати? — Давыдов насмешливо сощурился.

— Да с той! — Удалов вновь ударил себя кулаком по колену. — Он над моей женой целых полгода измывался, насильничал…

Давыдов невольно присвистнул:

— Вот это фокус-покус! Ну-ка расскажи поподробнее!

— А чего тут рассказывать? — Удалов смахнул с глаз внезапно подступившие слезы, у него начала нехорошо подрагивать нижняя челюсть, зубы издавали мелкий громкий стук.

Говорить о Дутове и Саше было трудно, и тем не менее Удалов рассказал все, что знал.

— Н-да, вот, оказывается, какая сложная канделяшка — наша жизнь, — крякнул Давыдов, выслушав пленника, почесал пальцами затылок. — Расстреливать мы тебя не будем, — наконец произнес он, — поезжай к своему Ергаш-Бею, завязывай с ним контакт, закручивай в узел, но связи с нами не теряй… Понял, мужик?

— Понял, чем дед бабку донял.

— Иначе и дому твоему, и разлюбезной твоей придет конец — предупреждаю. Отпуская тебя, я рискую, это грозит мне расстрелом. Так что в твоих руках, мужик, не только твоя жизнь и жизнь твоих родных, но и моя, понял?

— Я не подведу, — твердо пообещал Удалов. — Я и сам бы хотел разделаться с атаманом, но как? В одиночку до него не добраться.

— Молодец, правильно мыслишь, — похвалил Удалова начальник регистропункта.

— Дутов — зверь матерый, брать его в одиночку опасно.

Через два часа Удалов двинулся дальше — в темноте, до утра, ему надо было одолеть изрядный кусок пути. Расщедрившийся Давыдов, несмотря на голодный паек Семиречья, дал ему в дорогу ковригу хлеба, кусок вяленой баранины, а для Ходи — полмешка овса.

— Считай, это твое жалование наперед, — сказал он, — ты ко мне на службу поступил, а я тебе плачу за это… Понял, мужик?

…Вечером в комнате, которую Давыдов снимал для «личных нужд», раздался тихий стук. Давыдов ужинал, перед ним на столе лежал рядом с хлебом тяжелый старый револьвер, горластый, крупного калибра, с убойной силой крепостного орудия. Давыдов поспешно взвел курок и накрыл оружие газетой.

— Кто там? — выкрикнул он. — Входи, коль не шутишь.

Не заперто!

Дверь открылась. На пороге стоял Чанышев.

— Касымхан! — возбужденно воскликнул Давыдов, поднялся с табуретки. — Вернулся? Живой?

— Как видите, живой, — Чанышев неожиданно смущенно улыбнулся. — Извините, если не оправдал ваших надежд.

— Давай на «ты», мы же договорились, — в голосе Давыдова появились виноватые нотки. — Садись, повечеряй со мной!

— Спасибо, сыт — Чанышев сделал церемонный жест, — уже поужинал.

Давыдов поспешно, легко, с неожиданным проворством для его плотной фигуры подскочил к гостю, обнял, похлопал ладонью по спине.

— Ну что там, в Китае, рассказывай, — потребовал он.

— Затевается большой заговор против России, — Чанышев двумя руками изобразил громоздкий «снежный ком». — Вот такой.

— Кто конкретно состоит в заговоре? Фамилии есть?

— Есть.

— Неужели тебе удалось подобраться к Дутову?

— Подобрался настолько близко, что виделся с ним едва ли не каждый день.

— Да ну! — возбужденно воскликнул Давыдов, вновь порывисто обнял гостя. — Выходит, он тебе поверил?

— Поверил, — наклонил голову Чанышев. — А как не поверить? Я происхожу из благородного аристократического жуза[66], яростно ненавижу большевиков, хотя в силу сложившихся обстоятельств был вынужден остаться на их территории и поступить к ним на службу. Дослужился до высокой должности в милиции, — Чанышев улыбнулся, — но идеалам своим не изменил — готов бороться с большевиками дальше. А таких людей атаман ценит очень и очень, их у атамана не хватает просто катастрофически. Так что считай, товарищ Давыдов, что я вошел в десятку самых близких к Дутову людей.

— Поздравляю!

— Это еще не все. Я поступил к атаману на секретную службу.

Давыдов присвистнул, поспешно допил остывший чай и хлопнул донышком кружки о стол.

— Ничего себе фокус-покус! — лицо его вдруг приняло жесткое выражение.

Касымхан это заметил, махнул рукой, произнес с отчетливо проступившей горечью:

— Эх, Давыдов, Давыдов! Не веришь ты мне!

Давыдов крякнул, будто на спину ему кинули тяжелую вязанку дров.

— Наше дело ведь какое, Касымхан… — пробормотал он виновато, — мы очень часто сами себе не верим. Слишком много товарищей погибает. Вырубают их беляки, будто косой. Так и хожу по земле, постоянно оглядываясь. Не обессудь. К себе самому я отношусь точно так же, как и к тебе, ни в чем различия нет.

Так что… ежели что, извиняй меня, друг. Очень прошу.

Чанышев наклонил голову. Непонятно было, то ли он прощает Давыдова, то ли не хочет, чтобы тот видел его глаза.

— Результат следующий, — сообщил он, — у меня на руках находится список джаркентского белогвардейского подполья.

Давыдов не удержался, присвистнул вновь.

— Ты достоин ордена Красного Знамени! — Давыдов сделал было движение к Чанышеву, чтобы обнять, но тот остановил его.

— Ни один человек из этого подполья не должен быть не то, чтобы арестован, товарищ Давыдов, — он даже почувствовать не должен, что за ним следят… Иначе мы провалим операцию с Дутовым — загребем в сеть мелкую рыбешку, а крупную упустим.

— Согласен, — Давыдов кивнул.

— Такие же организации у Дутова есть в Омске, Ташкенте, Пишпеке, Верном, Талгаре, Пржевальске и Семипалатинске.

Все ждут сигнала, чтобы подняться и ударить по советской власти.

— Вот им! — Давыдов ткнул кукишем в пространство перед собой.

— Не знаю, им или нам… Силы у них собраны большие.