Книга Sacre Bleu. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

— Еще вина! — крикнул Анри халдею за стойкой. — Да. Пишите, пишите, пишите, Оскар, это и делают мужчины, когда неспособны творить искусство.

— Вот оно так, — сказал Оскар. — Такой маленький дядя никак не мри от картин.

— Да, — кивнул Анри.

И вот таким манером еще целый час, все больше напиваясь и утрачивая связность речи — при том, что Оскар все больше напивался и утрачивал связность речи по-французски, — Анри изложил своему ирландскому другу всю историю Красовщика, который победил смерть, потому что пользовался полотнами мастеров. К концу вечера — ну, или к тому, что стало бы его концом для любого здравого человека, — парочка друзей вывалилась из «Прыткого зайца»; Оскар опирался на голову Анри, Анри опирался на трость, и оба остановились у коновязи на рю де Соль, с некоторым отчаянием осознав, что фиакры здесь уже не ездят, и с горы на Пигаль им придется спускаться по лестнице, а уже там либо искать извозчика, либо продолжать извилистое странствие по барам. И тут их окликнула женщина.

— Прошу меня простить, — сказала она. — Извините, месье Тулуз-Лотрек?

Они перевели взгляды на голый виноградник через дорогу от ресторана. На той скамье, с которой Люсьен и Жюльетт некогда любовались Парижем с высоты, сидела в темноте одинокая фигура.

Цепляясь за лацканы Оскара, чтобы не утратить равновесия, Анри перетащил ирландского драматурга через дорогу и нагнулся, чтобы получше разглядеть лицо женщины. Теперь на него падал лунный свет и блики из окон «Прыткого зайца».

— Bonsoir, Mademoiselle, — произнес он, после чего схватился за pince-nez покрепче и, болтаясь на лацкане Оскара, описал полукруг, озирая лицо женщины. — И что же привело вас сегодня вечером на Монмартр?

— Я пришла увидеться с вами, — ответила она. — Консьержка у вас в доме сказала, что найти вас можно здесь.

Качающегося на лацкане Анри опять поднесло к ней ближе, и — да, он заметил свет узнавания в ее глазах, улыбку, которой ему так не хватало. Перед ним была его она. Анри отпустил лацкан Оскара и рухнул ей на колени.

— Месье Оскар Уайлд, хочу представить вам Кармен Годен, мою прачку. Боюсь, дальнейшие приключения вам придется приключать без меня.

— Аншан, мадмуаз. — Оскар слегка склонился над рукой Кармен, которую Анри попытался лизнуть, когда она поднималась мимо его носа. — Оставлю вам парочку на сахарок, — произнес ирландец, честно полагая, что произносит нечто гораздо остроумнее и галантнее.

После чего, спотыкаясь, побрел вниз по лестнице к Пигаль, где его занесло в «Красную мельницу»: там он познакомился с — и вполне очаровался — неким молодым марокканцем, который работал в этом заведении танцовщиком и акробатом. Он — среди прочих фокусов — научил ирландца зажигать сахарный кубик над бокалом абсента, дабы выпустить на свободу зеленую феечку.

Наутро Оскар проснулся и обнаружил в нагрудном кармане пачку мятых листков, исписанных его почерком. Он не помнил, чтобы такое писал, да и смысла в написанном было маловато: там все время повторялось нечто про картину, чья магическая мощь поддерживала молодые силы в старом изуродованном человечке. «А ведь об этом можно написать роман, — подумал он с перепоя уже по-ирландски. — Назову-ка я его, мнэ-э… ну, скажем, „Портрет Дориана Грея“».

А на скамье напротив «Прыткого зайца» Кармен погладила бородку Анри и сказала:

— О мой милый граф, я так по тебе скучала. Пойдем же к тебе домой, а еще лучше — в мастерскую.

— Но, дорогая моя, — отвечал Анри, балансируя на бритвенном лезвии экстаза и отключки, — боюсь, я окажусь не на высоте.

— Мне безразлично. Писать-то ты сможешь?

— Разумеется. Пока дышу — пишу, — ответил Тулуз-Лотрек.

* * *

Весь месяц, что миновал после смерти Красовщика, Люсьену писать было очень трудно, сколько бы Жюльетт его ни вдохновляла. Для начала, она с ним виделась через день, а то и два, и всего по нескольку часов. Потом — он надеялся, что она поселится с ним в его квартирке на Монмартре, но она захотела оставить за собой жилье в Латинском квартале, которое они раньше делили с Красовщиком.

— Но, cher, — мотивировала она, — за квартиру уплачено на много месяцев вперед. Жаль будет терять эти деньги. А кроме того, я думаю поступить в университет, а Сорбонн оттуда ближе.

— Тогда и я там могу поселиться, — возразил он, но едва произнес эти слова, тут же понял, что ничего из этого не выйдет. Пока его картины не начнут продаваться, ему придется выходить в пекарню в четыре утра. От Латинского квартала до Монмартра пешком идти час, фиакра в такое время не сыщешь. И Люсьен, в конце концов, уступил. С Жюльетт они проводили только субботние ночи.

Он даже предлагал ей подмешать ему в краски немного оставшейся Священной Сини, оставшейся от Красовщика, — время бы тогда подвинулось, он бы писал несколько недель подряд и все равно успел бы в пекарню месить тесто для хлеба насущного, — но Жюльетт и слышать о таком не желала.

— Нет, cher, Синь брать нельзя. Ее больше не осталось. Это будет неправильно.

Она ему так и не сказала, почему именно брать Синь неправильно. Она лишь направила его вопросы в другое русло, как это часто ей удавалось, своими физическими чарами.

И вот, однажды, покончив со всеми делами в пекарне (Жюльетт сообщила, что будет занята, а Анри вообще куда-то пропал), Люсьен спустился с горы в Дебри навестить Ле-Профессёра. Он надеялся, что человек науки ему хоть как-то все разъяснит.

— Мальчик мой, я так рад, что ты зашел, — приветствовал его Профессёр с воодушевлением, которое редко доставалось тому, что все остальные могли понять. — Входи, входи. Я как раз собирался к тебе в булочную. Мне только что принесли телеграмму от моего коллеги — доктора Вандерлиндена из Брюсселя. Он как раз трудится в месте под названием Пеш-Мерль, неподалеку от Альби, и только что обнаружил там новую серию наскальных изображений. Я подумал, тебе это будет любопытно.

— Это здорово, — ответил Люсьен, не понимая, зачем ему это знать, но невежливым быть не хотелось.

— Видишь ли, по костям животных, которые там нашли в пепле, они установили, что в этих пещерах жили люди задолго до того, как в других местах.

— Великолепно, — ответил Люсьен, совершенно не представляя, что в этом великолепного.

— Десять, а то и двадцать тысяч лет назад. Точнее мы сказать не можем.

— Как? — Люсьену уже трудно было придумывать, что еще сказать с притворным воодушевлением, поэтому он избрал притворное неверие.

— Да. И на рисунках там — а они тоже старше всего, что мы находили раньше, — есть фигуры, нарисованные синим.

— Но ты же сам говорил, что древний синий пигмент нестоек, он…

— Именно. Утром я туда еду сравнить пигмент с теми образцами, что остались у меня, когда Тулуз-Лотрек приносил мне свою краску.

— Думаешь, это может оказаться…