Книга Я убью тебя, менеджер! - Евгений Зубарев

В ушах назойливо гудело, и я мысленно отмахивался от этого гудения, пока наконец вдруг не вслушался в него:

– Иван, ответьте! Иван! Дорогие телезрители, кажется, у нас пропал звук. Иван, вы слышите меня?

– Слышу, – отозвался я, не отрывая взгляда от бутылки.

– Что вы можете рассказать нашим телезрителям о причинах этой трагедии?

Я перевел взгляд с моря на камеру, и Берутли тут же начал фокусироваться на мне. Впрочем, мне это было неважно – я вдруг в реальности почувствовал, как сотни фраз выстроились у меня в голове в пулеметную очередь, которой я был просто обязан сейчас расстрелять всех ублюдков разом.

– Я знаю, почему произошла эта трагедия. Но сначала я расскажу вам про Марту, – начал я, и меня накрыла горячая волна бессвязных воспоминаний.

– Она была красивой и умела быть нежной, – я сказал это внятно и отчетливо и тут же сам поразился, зачем я это говорю и кому это может быть нужно. Но потом я сжал казенный микрофон посильнее и упрямо продолжил: – Я любил Марту, а она взяла и погибла. Никто из вас ее не знал, поэтому вам, конечно, плевать на нее. А вот ей было больно за вас. Она была сильной женщиной и поплатилась за это любовью – ведь сильными должны быть мужчины.

– Иван, мы вас не понимаем! Что вы можете сказать о причинах трагедии? – всполошилась ведущая, пока еще мягко, по-дружески укоряя меня за отступление от привычного порядка вещей.

– Даже когда я целовал ее спящую, я чувствовал эту силу, исходящую от нее. Мужчины не прощают своим женщинам мужественность, которой сами не обладают, но я любил Марту, и мне было все равно. Но даже самая сильная женщина в мире не может сделать ничего, когда доверяет себя техногенной катастрофе, за штурвалом которой сидит человеческий фактор. У штурвалов по всей нашей стране расселись продажные, некомпетентные и ленивые твари, тупые, но самодовольные ничтожества, всерьез возомнившие себя профессионалами только потому, что настоящие профессионалы вынуждены работать на них…

– Иван, мы вас не понимаем! О чем вы говорите?

У меня в наушниках раздался резкий мужской голос:

– Седьмая, вырубайте Зарубина и давайте архив. Седьмая, вы слышите меня? Я Александр Сенкевич, директор региональной трансляции. Вы меня слышите, нет?

– Седьмая слышит, – отозвался знакомый уверенный женский голос из технической службы.

– Так вырубайте его, на хрен, что вы там возитесь?! – заорал директор так, что в ушах у меня зазвенело.

– Слышь, ты, директор. Да пошел ты в жопу, директор! Не до тебя сейчас, – вдруг сказала ему в ответ уверенная в себе женщина.

Я воспринял эту перебранку каким-то самым дальним краем своего сознания, но улыбнулся ей и потом улыбнулся еще раз, услышав комментарий все той же женщины из технической службы:

– Эй, Зарубин! Давай, шпарь, чего хочешь. Я знала Марту. В общем, мы все будем держать тебя в эфире сколько надо. А работу мы себе еще найдем, не переживай. Не работа и была.

Я подумал, что и тут, в прямом эфире, не обошлось без мужественных женщин, которых безответственные мужчины вынудили изменить своей природе, но не стал развивать эту тему и перешел к главному:

– Нами управляют непрофессионалы, и в этом причина наших бед. Пилотов в эту авиакомпанию набирали эффективные менеджеры, а не специалисты. И так теперь происходит всюду. Нашу страну захватило племя заводных болванчиков, только и умеющих, что пилить бюджеты и делиться с начальством…

– Иван, наши телезрители хотят подробностей конкретной трагедии, а не банальностей насчет мировых проблем, – раздался в наушниках другой голос. Это был резко поскучневший, но все еще мягкий, профессионально ровный голос ведущей.

Женщина из технической службы молчала.

Я откашлялся и бросил взгляд на шпаргалку в руках:

– Из трех обнаруженных к этому часу тел экипажа «Ту-154» в крови двух обнаружен алкоголь. Алкоголь стал причиной трагедии, но системная причина, по которой пьяный экипаж два года спокойно перевозил пассажиров по этому маршруту, – это некомпетентные менеджеры авиакомпании, не способные управлять своим персоналом. – Я даже потряс в кадре ксерокопией результатов анализа крови, которую мне утром передали из местной полиции, но Берутли повернул свою камеру в море, выискивая там наиболее интересные, с точки зрения оператора, предметы, вроде детских игрушек или плавающих в море документов с фотографиями.

Я подумал, что и впрямь говорю унылые банальности, и замолчал, тупо разглядывая ксерокопию анализов. Все это было бесполезно.

– Иван, вам есть что еще сказать нашим телезрителям? – раздался у меня в наушниках мягкий упрек ведущей, и я подумал, что и впрямь мне уже пора закругляться.

– Когда самолет падает, никто не может управлять собою, – сказал я, злобно комкая ненавистную ксерокопию и выбрасывая ее в море. – Перегрузка ломает вам позвоночник, ваши дети у вас на глазах разбивают свои нежные лица о стойки полок для ручной клади, ваша любимая женщина горит заживо в керосиновом мареве и кричит «Помоги!», а вы ничего не можете сделать, потому что уже поздно. Раньше надо было что-то делать! Мы все опоздали, дорогие россияне. Наша Марта погибла. Ее больше нет. Нашей Марты больше нет.

В наушниках у меня снова резко щелкнуло, и уверенный женский голос сказал:

– Вань, ты уже говори, чего хотел, и закругляйся, а то к нам тут уже охрана ломится. Мы, конечно, врукопашную сейчас пойдем, но народ вокруг спрашивает, за что, дескать, боролись?

Вертолет развернуло, и солнце стало лупить прямо мне в глаза. Я прикрыл лицо свободной рукой, и Берутли тут же откликнулся на это движение, с еле сдерживаемым нетерпением спросив меня одними губами:

– Все?

Ему было все равно. Им всем было все равно. На самом деле им всем было наплевать и на Марту, и на меня, и даже на себя.

Ненависть к этому постылому, животному равнодушию вдруг захватила меня целиком.

– Нет, не все! Сейчас вы узнаете, что значит – все! Все – это когда все! А сейчас еще не все! – принялся бормотать глупости я, лишь бы задержать оператора, но Берутли, горько скривившись, все-таки щелкнул выключателем, снял камеру с плеча и сел у меня в ногах, прямо на мерно подрагивающий пол кабины.

Я подумал, что еще никогда не испытывал такого цейтнота, – даже когда Миша требовал представить разворот для журнала на следующий день, у меня оставалась в запасе целая ночь. Сейчас у меня не было и пяти минут, а сказать следовало о многом, чего все они так и не поняли и, наверное, уже никогда не поймут.

Хотя как же можно не понимать очевидного, как можно не видеть таких простых вещей, ведь когда ты прощаешься с любимыми, ты становишься виноватым во всех несчастьях, которые потом с ними происходят, а ты разве думаешь об этом, когда уходишь от них, ты думаешь, что это на день-два, а потом проходит год, а ты не помнишь, как ее звали, ту, рыжую, с изумрудными глазами, и другую, тоже симпатичную, она только подмигнула тебе и тут же ушла, а ты до сих пор это помнишь, дурашка, она же развлекалась, а ты решил, что это чувство – нет, даже Чувство, но на самом деле это была даже не похоть, а так, душевная мастурбация, даже не кокетство, а имитация внимания, а зачем тебе нужно это внимание, ты что, обделен вниманием, да ведь нет, конечно, но всегда хочется чего-то большего, чем у тебя есть сейчас, хотя что значит – есть сейчас, сегодня есть, а завтра нет, ведь Марта еще вчера была, а сегодня я даже не знаю, где она, куда она подевалась, Берутли, ты не видел Марту, она же где-то рядом, я помню, мы же только что видели ее, и вот она опять удрала, дрянь девчонка, почему я должен бегать за ней, делать мне больше нечего, мне работать надо, черт, опять надо работать, как же мне надоело работать, пишешь-пишешь эти тексты, а зачем, для кого ты все это делаешь, кто это читает, твои нудные журналистские расследования, а даже если прочитает, что это изменит, людей не переделаешь, они всегда будут делать подлости, если никто не видит, зато, когда их видят, когда камеры смотрят им в лицо, люди становятся такими героями, что тошно смотреть, кстати, а это что за камера смотрит мне в лицо, ты кто такой, мужик, что ты тут разорался, не ори так на меня, не люблю, я вообще много чего не люблю, когда врут, не люблю и, когда правду-матку режут, тоже не всегда приятно, и еще детей жалко, особенно неродившихся, но и родившихся тоже жаль, дети так доверяют взрослым, а взрослые в ответ вытворяют такое, что тошно делается, а когда читаешь эти подлые сводки ГУВД, хочется убивать всех голыми руками, а мне нельзя убивать, я же не умею останавливаться, мне тогда придется всех убить, а это не по правилам, кто-то должен остаться, кто-то должен любить, целовать, прижимать к сердцу, гладить твои волосы, иногда плакать у тебя на груди и спрашивать «Ты меня любишь?», а ты в ответ вечно делал козью морду и хмурился, хотя всего-то надо было поцеловать, но разве ты сделаешь это, это ведь «телячьи нежности», а ты у нас суровый мачо, ты поставил себе удар левой, чтобы крушить морды этим поганым бонам, но, когда ты готов, они никогда не появятся, они приходят, когда ты расслаблен, когда ты улыбаешься или мечтаешь об отпуске, и тут вдруг кто-то принимается орать у тебя под ухом, и начинается драка, и ты с тоской понимаешь, что надо вмешиваться, потому что есть такое слово, а потом весь день насмарку, болит рука и ноет челюсть, хорошо бы обошлось без перелома, потому что в обычной поликлинике всегда очередь, а в платной две тысячи за прием, а денег нет, куда они только деваются, ведь ты работаешь с утра до вечера, даже ночью, даже когда разговариваешь с ней, все равно что-то сочиняешь, обдумываешь, а она видит это и злится, потому что чувствует невнимание, она же у нас чуткая, кстати, куда она подевалась, сколько уже можно ждать, я начинаю волноваться, вот каждый раз так, ей что, трудно позвонить и сказать, что она задерживается, ведь это невыносимая мука, ждать и не думать, что может страшного с нею случиться, а у нас все что угодно может случиться, мы же в России живем, тут не забалуешь, тут не живут, а выживают сильнейшие, они потом тренинги проводят, а что толку, разве можно этому научить, это инстинкт, как хватательный рефлекс у газпромовских менеджеров, вот ведь сучье племя, откуда они взялись на нашу голову, ведь раньше не было, с Луны они, что ли, свалились на нас, хуже них только их подчиненные, трусливые жалкие лемминги, все делают по команде, а без команды даже глаз на тебя не поднимут, сделают вид, что не понимают, хотя все уже ясно, валить отсюда надо, куда угодно, вон в Болгарии можно жить на пятьсот долларов в месяц, но Марте там не понравится, она любит, чтоб вокруг жизнь бурлила, чтоб можно было ночью пройти квартал новостроек и погонять гопников или зайти к начальству и потребовать премию, давно обещанную, а еще на брифинге можно встать и сказать этой напыщенной жабе: «Вы обманываете людей, которые вам верят!» – но тогда все камеры как одна тут же отвернулись, а потом в двух изданиях отказались сотрудничать, а деньги были нужны до позарезу, пришлось поступаться принципами, потому что нельзя всю жизнь переть на рожон, да и толку все равно никакого, а еще нужно думать о тех, кто от тебя зависит, о тех, от кого ты зависишь, сколько раз тебе говорили, что нельзя же со всеми ссориться, ты потом приходишь к этим людям, а они дергаются от твоего взгляда, как от удара, и ты думаешь, что напрасно так вчера, не нужно было, но уже поздно, ничего нельзя изменить, можно только сделать вид, что ничего не было, но с Мартой этот номер не пройдет, с ней каждый день как кирпичик с клеймом, особенный, целый фундамент таких кирпичиков, но дальше фундамента дело не пошло, непонятно, что строим, но уже разломали все вокруг, и, как жить теперь, как мне жить теперь, непонятно, мы что, опять поссорились, она всегда пропадает, если мы ссоримся, но приходит мириться первая, я так не умею, а она умница, она придет и скажет: «Ты полосу сверстал, бездельник?» – и я пойму, что мы снова вместе, и улыбнусь ей и скажу: «Да» – да, да, да, да, на все вопросы «да», ну давай же, приходи скорее, я уже кричу тебе это «да», почему ты меня не слышишь, Марта?!