Книга Книга легиона - Наль Подольский

Знакомство с Легионом (если сумму постоянных вторжений неопознанной сущности можно считать знакомством) изменило творчество поэта. У того только что завершился разрывом роман с девчонкой из богатой семьи, столь же нелепый, как попытка спаривания насекомого с млекопитающим. Это существо с ликом ангела, сказочным телом и примитивным практичным разумом пыталось приобщить его к своему убогому миру теннисных кортов и светских раутов, где мужчины появлялись в пиджаках и при галстуках, каковые вообще не числились в гардеробе поэта. И, соответственно фактам жизни, основным мотивом его стихов было хрустальное одиночество в сияющем волшебной игрой света, но чертовски холодном мире. Теперь же в его строки все чаще вторгались философские мысли, безоговорочно признаваемые им за прозрения, о множественности духовных миров, о неравноценности человеческих сознаний и восхождении в высшие, надчеловеческие состояния. В его стихах возникла авторитарность, стремление кого-то поучать и куда-то звать, а в звуковом рисунке появилась не присущая ему ранее чеканность. Однажды он записал весьма удивившую Легиона строфу:

Из бездны, тьмою казнимой,

Путь обретешь к свету —

Я, Легио Прима,

Тебе обещаю это.

Дело в том, что, выражаясь светскими терминами, Легион не сообщал поэту своего имени, и даже в самых неконтролируемых закоулках мышления не называл себя так — Легион Первый. Legio Prima — это слишком беспардонно отдавало императорским Римом, а уж чего-чего, так именно тяги к императорской атрибутике у Легиона не было совершенно. Однако, несмотря на некоторую анекдотичность, это маленькое четверостишие заставило Легиона задуматься о многом. Из него с очевидностью вытекало, что не только он вторгался в сознание поэта, но и тот, в свою очередь, вторгался в сознание самого Легиона. Собственно говоря, это можно было предсказать a priori — что проникновение наверняка в какой-то мере взаимно. Легион в свое время продумывал эту коллизию, но только применительно не к себе, а к Творцу. У него не было сомнений в том, что Бог, проникая в людей, предусматривает их ответное проникновение в себя, тем самым обогащаясь и развиваясь. И более того, заложив в сотворенные миры страстную тягу к целенаправленному творчеству и развитию, пожинает урожай в виде сжигания постоянно накапливающейся собственной энтропии, то есть своеобразной божественной гигиеной обеспечивает свою бесконечную протяженность во времени, или попросту — бессмертие. Эти мысли естественным образом сливались со вторым вопросом, порожденным все тем же четверостишием: если в нем, Легионе, отсутствуют императорские гены, гены земного владыки, в чем же тогда его претензия? На что нацелена его беспримерная дерзость? На то, чтобы приобщиться к сонму высших сущностей — безусловно, но каких именно? Мало ли их — разнообразные демоны, божества низшего и среднего ранга, наконец, всевозможные Силы, Престолы, Власти и прочие — хотя, это уже чины дворцовые, а ему, Легиону, придворным не быть, он чувствовал совершенно точно. Он счел опасным додумывать эту тему до конца, да и всегда считал методологически неправильным этикетировать нереализованные явления; по-простому — не следует издавать победный рык, не приготовившись толком к прыжку. Любопытно, что совпадение своего имени с самоназванием евангельского беса он считал чисто случайным и не придавал ему никакого значения.

А пока он уточнил для себя смысл особых точек Всеобщего Поля Животворящего (в просторечии — Духа Святого): они теогенны (термин самого Легиона), и именно в силу способности порождать новых богов подлежат выкалыванию. Простое уничтожение потенциальных аутсайдеров, поддержание раз навсегда установленного порядка, в примитивной интерпретации — история Кроноса, пожирающего своих детей. Кроме того, он понял, что особые точки — отнюдь не просчет Творения: на определенных этапах человечество остро нуждалось в достаточном количестве богов различных рангов.

А еще он пришел к выводу чисто практическому, что обратную связь — в данном случае информационное проникновение поэта в его, Легиона, сознание — нужно строго дозировать, иначе она толкает на несвоевременные действия или, по крайней мере, мысли. А ему нельзя забывать, что он находится уже на таком уровне, где мысль равна действию.

Легион стал все реже посещать сознание поэта — мир велик и людей в нем много, а он не для того затеял более чем рискованную, более чем безумную, вообще не поддающуюся адекватной дефиниции игру, чтобы образовать причудливый и абсурдный симбиоз. Ему нужен был стремительный взлет и взрывное развитие, но не желая становиться Богом Неблагодарным, он решил наградить поэта. Он внушил солидным издателям, что печатание стихов его любимца принесет им прибыль и всеобщее уважение. Книги поэта появились на прилавке, и его стихи стали входить в моду. Обладая приличным счетом в банке, Легион мог бы позволить себе переслать поэту некоторую сумму, чтобы избавить того от унизительной нищеты, но это был бы слишком приземленный (сугубо человеческий) способ действия, и он предпочел кооптировать в число поклонников поэта несколько зажиточных персонажей, обеспечивших ему безбедное существование.

Сам же Легион в очередной раз действовал по излюбленной методике количественного накопления в ожидании качественного скачка. Он теперь постоянно существовал одновременно в сотнях человеческих душ и умов, и число это непрерывно росло. Когда оно перевалило за тысячу, Легион счел количественный контроль бессмысленным и неинтересным. Его «я» трансформировалось, адаптируясь к новым условиям, и он стал ощущать себя сверхличностью, обладателем супермозга, чьими ячейками, подобно нейронам примитивного, банального органа мышления, являлись обыкновенные человеческие умы, которые (если бы ему понадобились словесные обозначения) он, вероятно, назвал бы элементарными. Наиболее наглядной моделью его нового эго было представление о некоем подобии океана, играющего эмоциональными и интеллектуальными волнами, причем унаследовавшего от первоначальной личности Легиона примат интеллектуальной деятельности. Его личный, «исходный» мозг почти совсем потерялся в этом величественном хоре, но Легион оберегал его обособленность и уделял ему определенное внимание, как инициирующей аномалии, песчинке-избраннице, с которой начался рост супержемчужины в раковине гигантской тридакны. Точно так же он проявлял специальную заботу и о своем теле, хотя уже при всем желании не смог бы в нем пребывать эксклюзивно и секунды (истории про джиннов, которые, будучи выпущены из кувшинов, могли по своей прихоти поместиться в них снова, оказались выдумкой). Его тело заслуживало особого внимания не только как раритет, alma mater его первоначального «я» — оно пока оставалось существенной для дальнейшего загадкой, ибо, обладая сверхразумом, Легион тем не менее не знал, что же сейчас является средой-носителем этого пресловутого «я» и как на него повлияет неизбежная со временем физическая смерть первоначального вместилища. И вообще, самое близкое оказалось самым таинственным — его эго, загадочный симбиоз воли и представления, оставалось для него такой же тайной, как и в самом начале развития. Если путь трансформации и расширения разума, пусть нелегкий и непростой, был вполне понятен, то его воля оставалась «вещью в себе», черным ящиком; обнаружив неисчерпаемые запасы активности, она без усилий широко распахнулась и с легкостью управляла гигантским конгломератом, каковым сейчас осознавал себя Легион, — и это было непостижимо.