Книга Nevermore - Гарольд Шехтер

— Кто это, гром и молния, стрелял в меня? — спросил Крокетт.

— Пойдемте, — позвал я, — я вам покажу.

Взяв полковника за руку, я подвел его к хрупкому с виду, но яростно неумолимому созданию, которое успело причинить столько горя. Теперь ее израненное тело лежало среди руин разоренной усадьбы. Она распростерлась на спине, глаза были закрыты, дыхание сделалось хриплым и затрудненным. Из приоткрытого рта вытекло довольно много крови, замарав ее подбородок.

Полковник присмотрелся к ее лицу, омытому призрачным лунным светом, и пробормотал:

— Чтоб меня забодали! Это и есть… она?

— Да, — торжественно отвечал я. — Анализ, который я предложил вам нынче вечером перед вашим отбытием, оказался верен во всех деталях. Вы видите перед собой безжалостную и весьма успешную убивицу, которую мы разыскивали.

— И все же, невзирая на многочисленные злодейства, ею учиненные, среди которых значится и только что предпринятое ею покушение на вашу и мою жизнь, я не могу не испытывать скорби о ее неминуемой кончине, ибо это неумолимое, пре ступное существо есть не кто иная, как моя утраченная, неведомая мне сводная сестра — Ленор.

— Чтоб меня пристрелили, да она же вылитая ваша копия! — подивился Крокетт. — Каким образом, черт побери, она здесь оказалась?

Прежде чем я ответил на его практический вопрос, фатально раненная молодая женщина слабо зашевелилась у наших ног — раскрыла глаза — сосредоточила на мне предсмертный взор — попыталась заговорить. Поскольку голос ее был едва слышен, я поспешил опуститься на колени и приблизить ухо к ее губам, и она произнесла фразу, в которой я без труда узнал заключительные слова подчеркнутого абзаца из трактата Джозефа Глэнвилла:

— «Ни ангелам, ни смерти не предает себя всецело человек, кроме как через бессилие слабой воли своей». — Словно изнуренная величайшим усилием, она снова закрыла глаза, испустила долгий, дрожащий вздох — и прекратила существовать!

— Похоже, ей крышка, старина, — мягко произнес Крокетт, помогая мне подняться на ноги. — Что это она пробормотала, прежде чем перекинуться?

Трясясь всем телом, я повторил первопроходцу мысль Глэнвилла.

— И какого же черта это значит? — спросил он, сводя брови в недоумении.

Чудовищный шок — непосильные треволнения — страшные испытания долгого, мучительного дня успели заметно поколебать мое душевное равновесие. Нервы мои окончательно расстроились. Дрожащими пальцами обеих рук я распахнул на себе рубашку и отвечал голосом, который из хриплого испуганного шепота перешел в истерический вскрик:

— Как, вы не понимаете?! Ее свирепая, монструозная воля к жизни не подвластна и самой смерти! Однажды она восстанет из гроба, вернется жестоким призраком, облаченным в окровавленный саван, чтобы довести до конца взятую на себя чудовищную миссию отмщения.

— Эдди! — заговорил полковник. — В жизни не видал, чтоб у человека так мысли путались. Эта ваша дьяволица-сестра мертва, как гвоздь. Хватит трястись — никогда она не вернется, будет лежать, как все покойники, покуда последняя труба не протрубит. — И, обхватив своей мощной правой рукой меня за плечи, Крокетт добавил: — Пошли, старина. Не знаю, как вы, а я так чертовски рад, что с этим гадким делом покончено.

И с этими словами он повел меня прочь от безжизненного тела к мерцающим углям еще не погасшего костерка. Там я лежал без сна бок о бок с полковником, перебирая странные и чудовищные события, произошедшие за время его отлучки.

При первых лучах рассвета мы собрались нести хладный труп моей безумной, преступной сестры в полицию. В ясном свете зарождавшегося дня, когда мы устраивали тело в седле одолженного Крокеттом коня, я постиг, что полковник был и прав и не прав. Не Ленор страшился я, ибо она и впрямь была окончательно и безвозвратно мертва, — но воспоминание о ее кратком, страдальческом, жестоко деструктивном бытии не могло умереть. Уже тогда я понимал, что оно пребудет со мной навеки: печальная и угрюмая тень не перестанет преследовать меня — NEVERMORE!

Эпилог

Как я уже говорил, смерть моей сводной сестры, этой безумицы, скорбной тенью накрыла мою душу, но для жителей Балтимора, чей привычный покой был сотрясен серией кровавых убийств, завершение дела означало конец печали и тревоги.

Мой бесценный вклад в раскрытие дело, разумеется, произвел неизгладимое впечатление на представителей власти. В особенности капитан Расселл обрушил на меня и хвалу, и просьбу извинить его за то, что он — пусть недолго — подозревал во мне виновника этих преступлений. Аналитический метод, с помощью которого я распутал эту загадку, показался ему почти чудом, и среди служителей закона мои индуктивные способности быстро возвысились до легенды.

Но народная молва превозносила не столько меня, сколько полковника Крокетта, чья героическая фигура высилась в эпицентре этой драмы, — и надо признать, неисправимо тщеславный первопроходец отнюдь не старался как-то умерить эти восторги. В заявлении для прессы, которое он сделал, когда вернулся в город, полковник без капли смущения приписал успешное разрешение этого дела своим бесстрашным подвигам, хотя и не упустил отметить «великознательную» помощь своего «юного дружка Эдди По».

В данных обстоятельствах я не мог сердиться на полковника за преувеличенное раздувание собственной роли. Как бы то ни было, он несколько раз спасал мне жизнь, а после того, как Ганс Нойендорф с подручными похитили меня, избавил меня от участи ужаснее всяких слов. Более того, грубые восторги толпы, которых так явно добивался Крокетт, весили в моих глазах неизмеримо меньше, чем глубокое уважение, я бы даже сказал — смиренное почтение, которое я стяжал у знатоков юриспруденции.

Триумфальное разрешение дела не принесло, однако, полковнику тех политических выгод, на которые он рассчитывал.

К величайшему моему сожалению и удивлению, несмотря на широко распространившуюся в народе славу, в 1835 году Крокетт проиграл повторные выборы в Конгресс и был отстранен от политической жизни.

К тому времени и в моем положении произошла радикальная перемена. В августе 1835 года, через год с небольшим после экстраординарных событий, описанных на предыдущих страницах, я возвратился в Ричмонд, город моей юности, где мне предложили хорошо вознаграждаемую должность помощника редактора в журнале мистера Томаса Уайта «Южный литературный вестник». Месяц спустя сбылись самые пылкие мои молитвы, и брачные узы соединили нас с сестрицей. К середине октября мы оба и наша дражайшая, преданная Матушка поселились в красивом кирпичном здании пансиона, который добрая вдова по имени миссис Яррингтон держала на юго-восточном углу Бэнк-стрит и 11 — й улицы.

К столь существенным улучшениям моих финансов и домашнего устройства присоединился период редчайшего творческого вдохновения. Одно высказывание Крокетта о литературе показалось мне сверх ожидания ценным — я имею в виду его совет достигать коммерческого успеха, повествуя о собственном уникальном опыте, — и я написал ряд рассказов, основанных на тех событиях и ситуациях, которые мне только что довелось пережить: о жестоком убийстве хозяйки пансиона — о маскараде, на который является страшная маска Смерти, — о пыточной камере с бездонным колодцем — об изувеченном трупе, скрытом под половицами, и так далее.