Книга Фальшивая Венера - Майкл Грубер

~ ~ ~

Когда я закончил прослушивать последний файл, было уже четыре часа утра, и потом я упал в кровать полураздетый и проспал почти до самого полудня, не слыша будильника и звонков сотового телефона. Моя секретарша встревожилась, тщетно пытаясь до меня дозвониться. Я позвонил дежурному администратору, но никакой Чаз Уилмот не появлялся и не звонил, что показалось мне странным. Я думал, весь смысл этого компакт-диска — встретиться и поговорить. Проверив сообщения, я обнаружил среди них одно от Марка Слейда, в котором он приглашал меня на аукцион, который должен был состояться вечером, и спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь новостей от Чаза.

Я собирался возвращаться в Стамфорд, у меня была назначена деловая встреча на час дня, но я позвонил в офис и попросил перенести ее — я до сих пор находился под впечатлением от странного рассказа Чаза, и у меня не было настроения обсуждать детали страхования парка развлечений. Я кое-как убил несколько часов, разговаривая по телефону и пытаясь читать бумаги и электронную почту, без особого успеха. Затем привел себя в порядок, оделся и поймал такси, чтобы ехать на аукцион Сотби.

Я не пробыл в зале и нескольких минут, как Марк оторвался от группы с виду преуспевающих джентльменов и отвел меня в угол. Сегодня он был переполнен собой, переполнен предвкушением того грандиозного события, которое должно было сейчас свершиться. Судя по всему, клуб миллиардеров присутствовал здесь во всей своей мощи, из Европы, Японии, с Ближнего Востока, из Латинской Америки, потому что это была уникальная возможность урвать Веласкеса. Последней картиной художника, выставленной на продажу, был портрет Хуана де Парехи, приобретенный «Метрополитеном» в тысяча девятьсот семидесятом году на аукционе Кристи за четыре с половиной миллиона, и в обозримом будущем другая вряд ли представится. Я спросил у Марка, достанется ли и эта картина «Метрополитену», но он сказал, что об этом не может быть и речи, сейчас музею такое не по плечу. Кому же тогда? Марк указал на женщину в строгом сером костюме, которая стояла в глубине зала рядом с телефонами, посредством которых покупатели, не присутствующие в зале, общаются со своими агентами. У нее были черные волосы с прямым пробором, забранные в узел на затылке, алая помада и ногти такого же цвета. Оливковая кожа. Зеленые глаза. Марк сказал, что она представляет Испанию.

— Ты имеешь в виду Прадо?

— Нет, я имею в виду долбаное королевство Испанию. Ты бы видел, как она разговаривает по телефону.

И затем он перевел разговор на Чаза и снова спросил, говорили ли мы с ним на приеме, и я ответил, что говорили, и тогда Марк прямо спросил, утверждал ли Чаз, что написал этого Веласкеса, и я сказал, да, утверждал. О компакт-диске я не стал говорить. Марк сказал, что он этого опасался. Бедняга Чаз. «Ты знаешь, что у него был нервный срыв?» Я ответил, что не слышал об этом, но Чаз показался мне несколько странным. «Несколько! — усмехнулся Марк. — Да этот парень сбежал из психушки, я никак не могу понять, почему ему разрешают разгуливать на свободе». Далее рассказал о том, как он нашел для Чаза один заказ в Европе, а тот там сошел с рельсов, стал обвинять всех, что его накачивают наркотиками, рассказывать про то, что он может путешествовать назад во времени, становиться Веласкесом и писать его картины, в том числе вот эту, а целые периоды из его настоящей жизни начисто стерлись из памяти. Я сказал, что это ужасно, и Марк ответил: «Да, но вот картины его теперь пойдут нарасхват, если только он соблаговолит что-нибудь написать; люди любят рассказы про сумасшедших художников, вспомни Поллока, вспомни Мунка, вспомни Ван Гога».

Итак, вот какова была версия Марка, и как только он ее изложил, он бросил меня ради двух типов в костюмах с окладистыми бородами, похожих на сыновей пустыни, и я вернулся на свое место. Аукцион начался с полудюжины вещиц на затравку, которые ушли быстро, а затем ребята в белых перчатках выкатили Веласкеса, и зал зашевелился. Распорядитель сказал, что это «Венера с автопортретом» кисти Диего Веласкеса, также известная как «Венера Альбы», после чего вкратце рассказал ее историю и объявил, что торги начнутся со ста десяти миллионов долларов. Серьезных игроков было четверо, и ставки стремительно понеслись вверх скачками по полмиллиона долларов, но после каждого круга распорядитель смотрел в конец зала, и дама из Испании отвечала ему кивком, и один за другим остальные отвалились, и Прадо получил картину за двести десять миллионов, самая высокая цена, когда-либо заплаченная за одну картину. Тем самым бароны нашей эпохи усвоили урок, который короли эпохи Веласкеса преподавали своим баронам: каким бы богатым ты ни был, ты не можешь тягаться с сюзереном, и на самом деле мы увидели, как сама Испания возвращает себе похищенное сокровище. У всех остальных не было никаких шансов.

Когда это было — два, два с половиной года назад? С тех самых пор Чаз Уилмот как в воду канул. Я всегда полагал, что только ядерный взрыв сможет выгнать его из студии, но, судя по всему, Чаз подчистил те концы, что хотел, а от остального просто ушел. Все это я узнал от девушки из галереи Лотты Ротшильд. Лотта по-прежнему продолжала свой бизнес, и дела у нее, судя по ценникам, шли гораздо лучше, чем прежде. Я не стал задерживаться, чтобы встретиться с ней. «Что ж, — подумал я, — прощай, Чаз». Хотя нельзя сказать, что он занимал существенное место в моей жизни. Я решил, что его поместили в какую-нибудь швейцарскую клинику.

Но так получилось, что мне пришлось приехать в Барселону на встречу с одним европейским консорциумом, который возводил неподалеку от города гигантский парк развлечений. Первое заседание продолжалось целый день, а второе, запланированное на следующий день, должно было состояться в Мадриде и было перенесено еще на один день. Мне представился целый свободный день в Барселоне, одном из моих самых любимых городов, таком же прекрасном, как Париж, но без его высокомерия. Каталонцы даже любят американцев, вероятно потому, что испанцы в наши дни относятся к нам очень прохладно. День выдался погожим, теплым, но не жарким, легкий ветерок разогнал обычный смог, поэтому я отправился на такси в парк Гуэлль, чтобы побродить среди мозаик и посидеть на террасе, глазея на туристов, глазеющих на выдающееся творение Гауди.

И там, на центральной дорожке, в ряду африканцев, торгующих дешевыми солнцезащитными очками и сувенирами, стоял один тип с мольбертом, который писал акварелью портреты всех желающих по десять евро за лист. Я нашел, что предложение очень выгодное, и, дождавшись своей очереди, сел на предложенный стульчик. Художник был в соломенной шляпе и темных очках, смуглый от загара, с густой бородой, тронутой сединой. Не сказав ни слова, он сразу же приступил к работе. Ему потребовалось минут десять — двенадцать, после чего он снял лист с мольберта и протянул мне.

На портрете был я, во всем своем непоколебимом величии. Художник облачил меня в наряд испанского гранда семнадцатого века, каких писал Веласкес, и портрет был так же хорош, как и тот, который он сделал двадцать пять лет назад.

Я предложил:

— Чаз, давай чего-нибудь выпьем.

И он улыбнулся, немного глуповато, как мне показалось, и попросил одного из африканцев присмотреть за его добром. Мы прошли к летнему кафе и уселись под зонтиком с эмблемой пивной компании.