Книга Опрокинутый купол - Николай Буянов

Меня будто взрывная волна вынесла из «Жигулей». Дверца осталась открытой, мотор крутился на холостых оборотах, ключ торчал в замке – бери и пользуйся, кто хочет! – а я огромными скачками несся по четырехрядной мостовой, напрочь игнорируя визг тормозов, гудки и теплые пожелания здоровья в мой адрес. Женщина шла по противоположному тротуару в редком людском потоке – довольно высокая, очень стройная, в светло-коричневом пальто с капюшоном и меховых сапожках. Голова была чуть опущена, и я видел пушистые, загнутые вверх ресницы, а немного выше – кокетливую платиновую челку. По какой-то непонятной аналогии опять вспомнилась Ольга Баталова – какая она, к чертям, древнерусская княгиня? Княгиня была тут, передо мной, метрах в пятнадцати, и-на экране в просмотровом зале, на пленке, неведомо как и где записанной Глебом… А я вдруг споткнулся на ровном сухом месте, нога зацепилась за бордюр…

Мой демарш оказался незамеченным. Я с кряхтением приподнялся, ощупывая разбитую коленку. Прохожие обходили меня с некоторой брезгливостью, руки никто не подал, но и в спину не толкнул, и на том спасибо.

А женщина исчезла, как и положено призраку.

И из всех примет я запомнил лишь пальто да челку.

– Это меня хотели убить, – нервно произнесла Баталова, порывисто затягиваясь сигаретой. Тонкие холеные пальцы чуть подрагивали, голос тоже подрагивал в такт с ресницами – изощренная игра на публику, сцена «Последняя ночь Клеопатры».

– Кому ты нужна, чертова кукла, – реплика в сторону Машеньки Куггель.

– Да, да! Стрела пролетела совсем рядом, я слышала свист!

Был перерыв. Мохов задумчиво уставился в папку со сценарием (держа ее, кажется, вверх ногами), Игнатов ходил из угла в угол, преследуемый сосредоточенной на какой-то своей идее Диночной Казаковой, придворным гримером и костюмером. Оператор Роберт давал указания своим ассистентам. Два старика-разбойника, Вайнцман и Закрайский, сидели по разным углам павильона и принципиально не замечали друг друга.

– Почему вас хотели убить? – поинтересовался я.

Ольга посмотрела на меня недоуменно, точно на оживший манекен.

– Все здесь хотят меня убить. Разве непонятно? Кое-кому не давал покоя наш фильм, и он параллельно вел свои собственные съемки. Хотел утереть нам нос…

– Это я, что ли? – очнулся Александр Михайлович (интересно, такая мысль мне в голову не приходила).

– Вы, вы! Вы всю жизнь завидовали Глебу. Я же слышала вашу ссору (отвратительная, доложу вам, была сцена!). Вы пытались уговорить Глеба не брать меня на роль Елани, орали благим матом… Что, я не права?

– Когда это было? – быстро спросил я.

– Точно не помню. Перед началом съемок…

Мохов равнодушно поджал губы (и, кажется, покраснел).

– Я имею право на собственное мнение. Я высказал его Глебу, тот настоял на своем, я согласился.

– Это вы так говорите, – загадочно бросила Ольга, швырнув в пространство окурок и потянувшись за новой сигаретой.

– Что значит…

– Это значит, что у вас была своя кандидатура на роль, какая-нибудь молоденькая-смазливенькая, с мозгами курицы.

Мохов вскинулся было, но передумал, махнул рукой и отвернулся, пробормотав что-то вроде «У тебя самой мозги…».

– Это не та, что играла в эпизоде, который мы видели? – с неожиданным интересом спросила Машенька.

– Я понятия не имею, что за актриса там играла, – наконец взорвался новоиспеченный главреж. – Я не был с ней знаком, у меня, мать твою, вообще не было никакой своей кандидатуры! Борис, скажите вы им…

«У босса творческая импотенция, – вспомнилось мне. – Я хлопаю хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит…» Босс меж тем, видно было, изо всех сил старался взять штурвал корабля в свои руки, но одновременно – эх, беда! – заткнуть своим же задним местом пробоину ниже ватерлинии. Предприятие безнадежное. И именно поэтому, как ни странно, я его не подозревал. Он не мог снять тот злополучный материал, что продемонстрировал Глеб на просмотре. Он хотел бы. Ничего бы не пожалел и душу свою продал бы дьяволу… Но – увы.

– Ольга, скажите, зачем вы выходили во время просмотра? – спросил я.

– Выходила? Кто вам сказал?

– Яков Арнольдович? – окликнул я его вопросительно.

Тот поднял глаза, посмотрел, безвольно пожал плечами.

– Не знаю. Я видел только силуэт в дверях. Что-то узкое и длинное, изломанное… Хотя мне могло просто показаться. Я был…

– Вы были захвачены, – перебил я, чувствуя неожиданный приступ злости. – Кстати, вы тоже, кажется, претендуете на роль.. э-э, несостоявшейся жертвы, не так ли?

Он взглянул на меня с укоризной. И меня вдруг кольнула мысль: а ведь он очень стар. Волосы жесткой паклей торчали в разные стороны, отчего художник живо напоминал грустного папу Карло, от которого удрал его любимый Буратино, нос печально свесился вниз, и походка у него сделалась в одночасье шаркающей, стариковской (подагра, с греческого – «капкан для ног», очень изысканно).

– Вы же обещали…

– Ничего подобного, – возразил я. – Вы пришли сами, дали добровольные показания… Или просто хотели отвести от себя подозрение?

– У него ладонь была в крови, – опять встряла Ольга. – Я видела…

– Я потерял равновесие в темноте, – устало сказал Вайнцман. – Инстинктивно вытянул руку, вот и все.

– И коснулись рукой Глеба, – закончил я. – Вы утверждаете, что это было в тот момент, когда на экране мальчик выстрелил из лука…

– Верно.

– Нет, не верно. Когда Некрас спустил тетиву, вы УЖЕ сидели рядом со мной, на соседнем кресле!

– Надо будет провести следственный эксперимент, – пробормотала Машенька Куггель. – Воссоздать всю картину, проверить, кто где сидел, кто кого видел… Не эфирный же двойник выходил из зала.

– Бесполезно, – махнул рукой Игнатов (он, в своем бархатном кафтане, сафьяновых сапогах и собольей шапке, с бордовым от грима лицом, вносил в наше общество некий элемент здорового абсурда). – Я сто раз прокручивал в памяти каждый момент… Все равно, кроме экрана, я ничего не видел.

– Да, – скрипуче произнес Мохов. – Тут талант Глеба сыграл с ним плохую шутку. Сколько людей – и ни одного реального свидетеля.

– Может быть, снимал-то не Глеб? – возразила Ольга.

– Он, – веско сказал режиссер. – Больше некому.

– Да почему вы так уверены?

– А разве вы сами не видите? Его пластика, его манера… Да все его! – Он оглянулся на нас и горько покачал головой. – Дурацкое чувство, но… Как будто тот материал, что мы видели, больше походит на работу Глеба, чем весь наш фильм. Словно он зачем-то сдерживал себя, боялся раскрыться полностью… Нет, картина все равно вышла бы блестящая – как и «Дон Кихот», и «Парус Лебединой дороги», однако…