Книга Любожид - Эдуард Тополь

Но прежде чем искать блудного Рубинчика в чреве вечерней Москвы, автор считает своей обязанностью объективного историка бросить последний, прощальный взгляд на этот город. Потому что героям романа, занятым нервозными сборами, не до сантиментов. А у автора всегда есть время на несколько лишних строк.

Итак, давайте глянем на октябрьскую Москву 1978 года без предвзятости отъезжающих евреев и требовательности диссидентствующих интеллектуалов. Что мы увидим?

Мы увидим ранние снежные сумерки, расцвеченные узорами неоновой рекламы. Огромная имперская столица набросила их на себя, как оперная певица набрасывает на плечи цыганскую шаль перед исполнением фривольного романса. Эти сумерки скрыли деловую суетность столичной канцелярщины, неизбежную в любом государстве, и замедлили рабочий темп в сотнях министерств, главков, управлений, трестов, конструкторских бюро, научных институтов, киностудий, университетов и даже заводов. К вечеру, к пяти-шести часам, Москва уже разослала приказы, инструкции и указания во все подчиненные ей страны, республики, города и провинции, испекла свою дневную норму московских булок и постановлений и сверстала первые страницы завтрашней «Правды», из которой на следующее утро полчеловечества узнает, что в Кремле назначено считать правдой, а что – инсинуациями и происками империалистов. И после такого полного рабочего дня, насыщенного усилиями по обеспечению всемирного прогресса, пробуждения народов Африки, просвещения арабского мира, поисков кратчайшего пути к социализму для Индии и Анголы, оказания братской помощи западным коммунистам, американским «черным пантерам», борцам за мир в Швеции, партизанам Палестины, сандинистам Никарагуа и красным кхмерам Камбоджи, а также после детальной разработки методов увеличения урожайности картофеля в Рязанской области, надоя коров в Нахичевани, улова нототении в Охотском море и повышения дальности полета ядерных ракет «земля-воздух», – после тысяч и тысяч таких столичных забот Москва наконец к вечеру могла позволить себе расслабиться, вздохнуть, припудриться первым зимним снежком и отвлечься на заслуженный имперский отдых.

Она зажигала огни столичных театров, цирка, ресторанов и кафе, она быстро, наспех забегала после работы в гастрономы и продмаги и, отстояв всего-навсего тридцать-сорок минут в очереди, покупала киевскую колбасу, венгерских кур, рижскую сайру, болгарские яблоки, молдавский сыр, башкирский мед, кубинский сахар, иорданские бананы, армянский коньяк и вино «Алжирское». Правда, нельзя сказать, что Москва 1978 года была на манер Берлина 1940 года завалена продуктами и товарами из вассальных стран. Но ведь и москвичи неприхотливей берлинцев. Нет прованского масла? Сойдет вологодское. Нет вологодского? Сойдет и маргарин! Главное, что водку москвичи пили только свою – «Московскую» и «Столичную».

И, перекусив чем послал Госплан и ближайший гастроном, москвичи спешили отдыхать – пожилые усаживались к телевизорам смотреть «Следствие ведут знатоки» и «Клуб путешествий», молодая публика «попроще» отправлялась на танцплощадки заводских клубов, а студенты и полусветская публика – на улицу Горького и в новоарбатские кафе и пивные бары. Тысячи командированных, прибывших в столицу со всех концов Империи, рассаживались со своими случайными московскими подругами в ресторанах, цирке и в эстрадных залах, а элитная публика – высшее чиновничество, номенклатура и бомонд – ехала в модные театры: «Современник», «Таганку», МХАТ и в закрытые клубы типа Дома кино, ВТО и Дома журналиста.

Жизнь кипела и бурлила, несмотря или даже вопреки пуританскому «Моральному кодексу строителей коммунизма», круглосуточному дозору КГБ, прослушиванию телефонных разговоров, перлюстрации писем, цензуре печати и проискам сионистов и мирового империализма. На улице Горького, на Новом Арбате и в аллеях парков культуры и отдыха молодежь флиртовала, распивала спиртные напитки, задиралась «на почве ревности» и целовалась до головокружения. Стремительные московские такси, вздымая снежную поземку, табунами катили по лучам московских проспектов, доставляя пассажиров на любовные свидания и к театральным подъездам. Возле станций метро продавались крымские и кавказские цветы. В парикмахерских женщинам делали завивку и маникюр. Возле концертных залов меломаны в заснеженных шапках громко спрашивали «лишний билетик». А знаменитые артисты в шуме аплодисментов выходили на сцены переполненных залов, и публика ловила каждое их слово, как зашифрованное Послание от Фронды…

Через какие-нибудь 10-15 лет москвичи в темной, голодной и полуразрушенной Москве, больше похожей на Берлин 1945 года, будут с изумлением и тоской вспоминать это время и ностальгически вздыхать по своему бывшему византийскому величию.

Конечно, и в том имперском блеске 1978 года взыскательный взгляд мог обнаружить объекты для критики, брюзжания или насмешки. Например, повсеместные и странные для иноземцев гигантские кумачовые транспаранты «Верной дорогой идете, товарищи!», «Под знаменем Ленина, под руководством партии – вперед, к победе коммунизма!», «Береги хлеб – наше богатство!» и «Уходя из квартиры – выключай электроприборы!». Но кто обращал внимание на эти лозунги? Кто выключал электроприборы? Кто берег хлеб? Кто сетовал, когда в гастрономе исчезали венгерские цыплята по рупь двадцать, но была болгарская тушенка по восемьдесят копеек? Кто возмущался, когда в пивных барах кончалось чешское пиво, но было «Жигулевское»?

Только диссиденты и жиды – вот кто!

Однако почти всех диссидентов, включая пособника империализма академика Сахарова, КГБ уже отправило на восток, а жиды сами уезжали на Запад.

В этот снежный и блистательный октябрьский вечер в разных концах столицы очередная сотня евреев освобождала московскую жилплощадь. Сто еврейских семей на восемь миллионов строителей коммунизма – разве это заметно? Разве это имело значение для такой могущественной державы, как Союз Советских Социалистических Республик?

И разве достойны эти люди книги?

Только такой же, как они, жид и отщепенец, вообразив себя еврейским Пименом и Солженицыным, мог в столице мира среди ее героических будней шмыгать по задворкам, выискивать каких-то недобитых диссидентов, адвентистов, татар и прочих предателей Родины и записывать в свои тетрадки их грязные антисоветские инсинуации.

* * *

Однако и этого летописца не было дома уже больше суток. Позавчера, накануне своего исчезновения, Лев Рубинчик переснял фотоаппаратом «Зоркий» все шесть тетрадей своей «бесценной рукописи», за ночь проявил эти восемь пленок и высушил, а утром разрезал их на куски по пять кадров. Затем сложил пленки в конверт, взял свою рукопись, сказал жене, что нашел канал, и исчез на своей бывшей машине, которую теперь арендовал у ее нового владельца за тридцать рублей в день. А Неля на такси отвезла детей к своим родителям и весь остальной день провела в Министерстве культуры, умоляя инспекторшу Собачникову осмотреть и опечатать уже не ту итальянскую скрипку, с которой она была на комиссии в Новодевичьем монастыре, а другую – советскую, производства скрипичной фабрики «Заря». Следующий приемный день этой оценочной комиссии приходился на пятницу, а Рубинчики уезжали в четверг, и дочка могла вообще оказаться без скрипки, если Неля не сможет уломать эту Собачникову снизойти до нее хоть на пару минут. Но Собачникова была занята то на совещании по проведению советско-сирийского музыкального фестиваля, то на проработке инструкций повышения музыкальной культуры сибирских школьников, то в очереди за фасованной шведской телятиной, болгарскими помидорами «лечо» и египетскими мандаринами, которые в преддверии ноябрьских праздников продавали в министерской столовой.