Книга Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

почти никто не принял или не понял условий игры: “перевода с иностранного” не бывает».

Таким образом, перекладывание, перевод изображения, превращение его из негатива в позитив становится у Битова неотъемлемым инструментом изготовления текста, его конструирования и одновременно разрушения (деконструкции) сознания, обыденной логики, читай, рутины, синонимичных пошлости и тривиальности.

Переводчик Виктор Голышев замечал: «Вокруг английского и русского слова разные облака смыслов… Желательно в этот мир как-то влезть, увидеть картинку, участвовать самому в диалоге… Неважно, как ты эту картинку представляешь, но ты картинку будешь описывать, а не слова. Неважно, как эти люди говорят в голове у автора, – важно, как они у тебя в голове говорят, тогда у тебя появляется свобода».

После завершения работы над книгой Битов убирал воронку ото рта и смотрел в небо, говорил сам себе: «Это не камни. Это облака».

А эхо еще долго потом разносило его слова по дворам-колодцам и старому заброшенному саду где-то в дачной местности, по острову и берегам реки, по тому пространству, что было к его (эха) перемещению приспособлено абсолютно.

Известно, что если на фотографии облака получились контрастно, пронзительно, то все находящееся под ними и не разобрать в чернильном мареве. И, наоборот, если облака вышли блекло, меркло, то наземное существование представляется вполне разборчивым и даже привлекательным (это при условии, что не будешь пялиться вверх, но лишь – смотреть себе под ноги, например, на свои до блеска начищенные яловые сапоги, те самые).

Да, бегущие в вышине облака символизируют свободу. Однако тут, как и всегда, когда речь заходит о свободе, нужно выбирать – либо горние сферы, либо юдоль дольних страстей, во что верить и где жить, о чем писать и где публиковаться – в «Советском писателе» или в «Ardis Publishing».

Битов продолжал смотреть в небо: «А вообще надо признать, что мы не хотели и не хотим свободы. Мы воли хотим. Ну так мы жили, живём и будем жить вольно. А свобода – это же обязательства, законы. Пусть прозвучит банально, но свобода – это личные обязательства перед Богом, перед совестью, перед семьёй, перед тем, что ты творишь в искусстве».

Стало быть, выбор может носить факультативный характер, а печататься можно и в «Советском писателе» (вариант – в «Молодой гвардии»), и в «Ardis Publishing» (вариант – в «YMCA Press publishing house»)…

* * *

В один из дней лета 1985 года писателю в голову пришла мысль, что Пушкина надо сфотографировать. Скорее всего, эта дума посетила Битова во сне, как раз накануне его пробуждения, потому что именно в это время видения носят характер наиболее яркий и безумный.

Так как заниматься фотографией он бросил давно, то, с одной стороны, знаниями в области фотохимии и фототехники он обладал достаточными, но, с другой, практический навык съемки утратил совершенно, соответственно, выполнение столь непростой задачи сочинитель возложил на «молодого нервного человека», филолога по образованию, имевшего опыт фольклорных экспедиций и умевшего пользоваться фотоаппаратом – Игоря Львовича Одоевцева.

Но почему именно на него?

«Да потому что был он сыном… да-да, сыном Левушки Одоевцева и Фаины из “Пушкинского дома”», – строится предположение. «Вот такой способ продолжить традицию, реанимировать семью», «вернется героем, получит, быть может, разрешение на право продолжения рода» (А. Г. Битов).

Скорее всего, причиной появления этой идеи стало острое чувство несправедливости, довольно часто сподвигающее творца на разного рода дерзости (это особенно свойственно русскому писателю). Читаем у Битова: «Первая фотография, как известно, появилась в России в сороковых годах девятнадцатого века. Большой удачей нашей науки являются фотографии Гоголя… и других немногих современников Пушкина (декабристы Н. А. Панов и С. Г. Волконский, П. А. Вяземский, великая княгиня Мария Николаевна, промышленник А. А. Бобринский. – М. Г.). Но сам Пушкин, к нашему глубокому сожалению, не успел сфотографироваться».

План, как можно исправить эту досадную ошибку, в писательском воображении родился в то безымянное летнее утро, – а именно, при помощи старинной трости «с откидывающимся плетеным сиденьицем для пожилых и больных грудной жабой» (времелет «Расход-3») перенестись, вернее, перелететь в пушкинский Петербург, встретить поэта и сфотографировать его на фотоаппарат ФЭД-2 или на Leica III (уточнения последуют ниже).

Итак, узнав о возложенной на него автором столь важной и необычной миссии – «заснять всю жизнь Пушкина скрытой камерой», Игорь Львович переволновался преизрядно, у него закружилась голова, запершило «в горле от сухости петербургского воздуха», потому как он – «потомок невских наводнений» испытал нестерпимое чувство жажды.

Перелет героя во времени Битов – заслуженный пассажир «Аэрофлота» и прочих авиакомпаний – описал со знанием дела: «Как билось его сердце! Игорь летел, и под ним шуршали времена, уходили, как в воронку, грибовидные облака, и вылетали обратно бомбы, зарубцовывалась Земля, покрывалась мегаполисами и населялась человеком, рассыпалась на города, городишки и деревеньки, зарастала травой и лесом, оживала птицей и зверем… Заходы солнца сменялись восходами, и солнце с частотой велосипедных спиц мелькало с запада на восток. Нам не понять, что с ним творилось… “Подлинное течение времени”, – наконец догадался перевести я, а Игорь уже так давно пролетел! Пролетает над Аптекарским островом, отвоевав обратно две войны, летит где-то меж двух революций: там закладывают дом, где когда-нибудь… родится автор. Но голова у автора трещит сейчас, путает шестидесятые с восьмидесятыми (да! да! двадцатого…) – а Одоевцев уже в том веке (нет, нет, не в двадцать первом, а – девятнадцатом!) путает восьмидесятые с шестидесятыми».

Не обошлось, разумеется, без воронки времени, в которую сочинитель привык дудеть, а в данном случае он втянул в себя воздух, чтобы пустить время вспять.

Наконец по громкой связи сообщили: «Старинная трость с плетеным сиденьицем совершила посадку на набережной реки Мойки рядом с домом № 12».

Рейс не задержали.

Первым делом, прибыв в столицу Империи образца 20-х–30-х годов XIX столетия, Одоевцев-младший заглянул в окно дома поэта, разобрало любопытство: «лампа горит, дети его, мал мала меньше, рядком сидят и чай пьют, все сплошь косые, как их мама, и со стульев по очереди падают».

Конечно, Битов не смог сдержать улыбки, потому что увидел в эту минуту вовсе не Игоря Львовича, но Даниила Ивановича Ювачева-Хармса, повисшего на жестяном отливе окна, извивающегося, комично вытягивающего подбородок, сучащего тонкими худыми ногами в воздухе и наконец падающего на мостовую.

Попыток запечатлеть Александра Сергеевича было несколько.

Попытка № 1 закончилась для Игоря плачевно. Только и успел расслышать наш незадачливый фотограф высоко и визгливо выкрикнутое откуда-то сверху, словно из поднебесья – «Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!». И тут же лицо Никифора – круглое, красное, пахнущее дворницкой и дешевым табаком, нависло над Одоевцевым-младшим близко-близко, нарушая всяческую privacy, уединенность, то