Книга Все оттенки падали - Иван Александрович Белов

Силантий, успевший заложить в самострел новый болт.

– Мне, братец мой, вообще на этом свете не нравится, – усмехнулся Бучила и вдруг увидел кое-что интересное. В кулаке одного из мертвых лесорубов были зажаты черные волосы. Не волосы, шерсть. Окоченевшие пальцы пришлось разжимать ножом, нещадно кромсая застывшую плоть. Шерсть была длинная, жесткая, гладкая. Рух принюхался. Пахло мускусом, кровью, морозом и прелым листом. Теплым логовом, лунной ночью и упоением загонной охоты. Этот запах, будь он не ладен, не спутать ни с чем.

– Уходим, быстро, – отрывисто приказал Бучила. И лес шумел тревожно и угрожающе. «Быть беде, быть беде», – выстукивал дятел.

От белобокой печки волнами струилось тепло, уютно потрескивали уголья, под лавкой мурлыкала кошка. В избу семейства Клюевых Рух приперся незваным. Хозяин, Петр Клюев, встретил приветливо, уважительно, без особого страха. Хозяйка, Катерина, плакать взялась ни с того ни с сего, едва успокоили. Оно и понятно, горе большое пришло. Дочка Наташка, надежда и опора, металась в бреду на кровати, плакала, комкая одеяла и простыни. Ночная рубаха намокла, щеки ввалились, вокруг глаз залегла черная тень, сквозь повязки на руках проступила свежая кровь.

– Лекарь чего говорит? – нарушил молчание Рух.

– Говорит, поранена страсть, – всхлипнула мать. – Руки и спина располосованы до кости. Истерзана вся. Ноги обморозила, два пальца обрезал дохтур-то наш. Не померла, и ладно, слава Богу.

– Головой еще, видать, тронулась, – буркнул отец. – Хотя и немудрено. Дитя малое, а такую страсть испытать. После обеда в себя пришла, нас с мамкой не узнает, заорала с подвывом, задергалась. Под кровать забилась, не вытащить. Как будто света белого испугалась. Кое-как скрутил, так она меня за щеку тяпнула. – Петр ткнул пальцем в округлый след от зубов. – Микстурой, что доктор оставил, напоили силком, только тогда унялась.

– Значит, света боится? – Рух взял склянку и принюхался. Конопляное масло, пустырник и ландыш. Таким не то что ребенка, быка можно свалить.

– Как нам дальше-то, батюшка? – Мать подняла заплаканные глаза.

– Ждать, – отозвался Бучила. – Молиться и ждать.

«А лучше сразу убить», – закончил он про себя. То, что ждало Наташку, не пожелаешь даже врагу. Остался день, максимум два.

В сенях загремело, послышалась сдавленная ругань, дверь распахнулась, и в клубах морозного пара появился Фрол Якунин.

– Заступа, выйдем-ка. – Пристав выглядел обеспокоенным.

За крыльцом плескалась кромешная темнота, перегавкивались собаки, тянулись к звездному небу столбы дыма из труб.

– Неспокойно в селе, – глухо сообщил Фрол. – Людишки напуганы, не привыкли у нас от нечисти умерших хоронить.

– То моя заслуга, – похвастался Рух.

– Твоя, спору нет, – согласился Фрол. – Заслуга и одновременно беда. Набаловал всех. А теперь разговоры идут, дескать, Заступа баклуши бьет. Крамольные разговоры.

– Плевать, – легкомысленно усмехнулся Бучила. – Мне до тех разговоров дела нет. Сам видишь, аки уж на сковородке кручусь.

– Так-то оно так, – вздохнул Фрол. – Вот только купец Бастрыкин сегодня вечером увел в Торжок конный обоз.

– Чего увел? – поперхнулся Бучила. – Я же запретил из села выходить.

– Бастрыкин сказал, ты ему не указ. А торговые дела ждать не будут. Убыток за простой никто не восполнит.

– Вернется, башку оторву, – пообещал Рух.

– Не оторвешь, – возразил пристав. – Новгород на купцах держится, тронешь хоть одного – в порошок изотрут и по ветру пустят.

– Вот сука.

– Остальные купцы и с ними мастеровые подали жалобу на тебя. Одну мне, другую старейшинам. Пишут, зверь терзает народ, а Заступа страдает херней и договора не чтит. Спрашивают, зачем нужен Заступа, если защиты от него никакой. В соседнем Долматово Заступы, почитай, двадцать лет как нет и ничего, живы, сами в обороне стоят.

– Быстро перековалися, сволочи, – восхитился Бучила. – Вчера лебезили и кланялись, а сегодня кляузу принесли. Это, значит, я страдаю херней? А я, между прочим, точно знаю, какая мразища балует.

– Знаешь, а мне не сказал? – напрягся Якунин.

– Не дуйся. – Бучила пихнул пристава в бок. – Помнишь, шерсть на заимке нашел?

– Помню. После бежали как угорелые.

– Волколака шерсть, – признался Рух. – Выходит, он и лютует.

– Оборотень? – изумился Якунин.

– Он самый. Я же говорил, не дай бог попалась разумная тварь. Ну и как в воду глядел. Лет пять волколака живьем не видал, с того поганого случая в Черном бору. А он, вишь, объявился и промышляет, падлюка.

– В лесу хоронится? – напрягся Фрол.

– Не факт. В людском обличье волколака от человека не отличить, рядом будет стоять – не разберешь. Водку с ним будешь пить, разговоры вести, в щеки румяные целовать. Это самое страшное. Отныне на человека будешь смотреть и в догадках теряться, не кроется ли внутри волколак. Друг, враг, сосед, мимохожий, баба с ведрами – все в подозрении. Да хоть даже и ты.

– Я? – поперхнулся Якунин.

– В первую очередь, – хохотнул Рух. – Мы с тобой в бане мывались, ты же весь шерстяной, даже в самых непотребных местах. Подозрительно это. Поди и хвостище есть, я не приглядывался.

– Шутки шутишь, Заступа, – вымученно улыбнулся Фрол. – Разве время шутить?

– Хер ли, плакать прикажешь? Давно отплакал свое. – Бучила многозначительно ткнул пальцем в черные небеса. – Тут плачь не плачь, лучше не будет. Дела надо делать, сраный порядок блюсти, собирай ополчение, патрулируйте улицы ночь напролет, на тын выставь людей, караулы удвой. И будем ждать. Пока тварь сама себя не выдаст, больше ничем помочь не могу. Ну еще с домовыми договорюсь, пущай построже следят. Давай, Фролушка, не подведи. И да поможет нам тот, кому там по должности положено помогать.

В лампе, надежно прикрытый дутым стеклом, шипел и плевался огонь, бросая на стены полицейского участка багровые всполохи. За оконцами, изукрашенными морозным узором, настыла глубокая ночь. Отголоски собачьего лая приходили откуда-то издалека. Руха неудержимо клонило провалиться в обморок-сон, и когда внутрь с треском и грохотом ворвался Мишка, Бучила едва не сверзился со стула.

– Там, там! – Мишка захлебнулся словами. – За-а-аступа!

– Ты чего орешь? Смерти хочешь моей? – Бучила картинно схватился за сердце.

– Там, там. – Мишка, раскрасневшийся и взвинченный, ткнул за спину. – Волки у Бежецких ворот!

– И? – удивился Рух. – Волки и волки, через тын с лапками ихними не перелезть. Самое большее – столбы воротные обоссут. Утром возьмешь мочало и ототрешь.

– Да не в том дело, – сконфузился жандарм. – Волки там и люди при них. Видеть надо, бежим!

И, сучонок, сбежал, только подшитые валенки засверкали. Бучила тяжко, с надрывом вздохнул, накинул шубу и поспешил следом в искрящую седым инеем темноту. Собачий лай становился бешеным, нарастал, перекатываясь по селу скулящей, воющей, оголтелой волной. До ворот совсем ничего, две улицы, кривой проулок на срез, и вот уже Рух следом за Мишкой взлетел по приставной