Книга Отче наш - Владимир Федорович Рублев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну вот что, ребята, — шумно шагает Андрей к разлегшемуся Кузьме, и решительные нотки в его голосе заставляют бригаду зашевелиться — Сидеть не будем… Айда назад, к углепогрузочной машине! Разберем инструмент, какой есть, и — за дело! Иначе закиснем.
Он идет от завала к машине. Недружно тянутся за ним и остальные ребята. Лишь Кузьма Мякишев остается лежать на куче породы с закинутыми за голову руками, не спешит тревожить утомленное тело.
— Айда! — кричит ему Пахом, а самому неизвестно, почему вдруг захотелось броситься к Кузьме, встряхнуть его и бежать, бежать вслед ушедшим к машине ребятам. — Слышишь, Кузьма?
— Валяйте, торопиться некуда, — неохотно отзывается Кузьма, оставаясь спокойно лежать на груде породы.
Пахом поглядывает на стойки рядом с Кузьмой. Так и есть… Обвал дальше, чем брали они с Ванюшкой лесины. Последний станок они взяли совсем близко от работавшей тогда машины, там, где стоит сейчас Пахом.
«Неужели кто-нибудь заметил? — испуганно думает Пахом. — Эх, идиот! Что я его послушал, этого Ивана-дубину? Надо было…»
Он слышит глухой треск, бросается вперед, на ходу оглядываясь. Страшное довелось увидеть Пахому: пружинисто вскакивает с почвы Кузьма, размахивая руками, но уже в следующий момент шевелящаяся, живая кровля сверху стремительно течет в пустое пространство, исчезает в седом тумане человек — жертва урчащей стихии. Волна воздуха сшибает Пахома с ног, он падает с нечеловеческим криком и ползет туда, где лежат у машины люди. В какое-то мгновение Пахом нащупывает руками острый край железного предмета, и в сознании резко проблескивает: жив!..
Подняв голову, встречается с обезумевшим взглядом Ванюшки и не сразу понимает крик наклонившегося над ним Андрея:
— Где Кузьма?
— Там… — поводит глазами Пахом и неожиданно рыдает. Он, он виноват в смерти Кузьмы! И оттого, что сказать этого никому нельзя, оттого, что вдруг ясно осознал — он тоже мог оказаться рядом с Кузьмой и никогда бы уже не увидел яркого солнечного света — напряженно оцепеневшие нервы сдают, требуя резкой разрядки. Так прорывается первый судорожный всхлип, а затем Пахом затрясся от рыданий уже потому, что все видят — он плачет, и скрывать это ни от кого не надо. Проблеснувший на мгновение стыд заставляет умолкнуть Пахома раньше, чем слышится резкий окрик Андрея:
— Брось, Пахом! Брось, говорю тебе! Надо думать о том, что делать дальше, а ты…
Дальше? И взгляды шестерки невольно скользят вокруг. Они замурованы в мешке длиною не более десяти-двенадцати метров. Выдержали напор грозных подземных сил те рамы крепления, которые устанавливались в последние дни. Но — надолго ли? Не рванет ли вскоре, секунды спустя, новый порыв горных пород? Затихли ребята, опасаясь даже шелохнуться, боясь пропустить тревожный треск стоек. Леня Кораблев свирепо рявкает на Пахома, не сумевшего подавить легкий всхлип:
— Замри ты!
А минуты позднее все вздрагивают, услышав голос Андрея:
— Нечего ждать! Живо за работу! Стойки-то просто так лежат?
Это те самые стойки, которые доставили Пахом и Ванюшка. Но какое кому дело — что это за стойки? Сейчас эти стойки, может быть, спасают жизнь шестерке отрезанных в заваленном штреке людей, и потому ребята бросаются к ним с лихорадочной поспешностью.
11
Мелко бусит дождь, но Устинья Семеновна задерживается у ворот, с любопытством поглядывая на маленькую скорбную процессию, бредущую за лошадью, которая везет крохотный гроб.
«Прибрал кого-то господь, — вздыхает Устинья Семеновна, крестясь и оглядывая поравнявшихся с домом людей. — Постой-ка! Никак это Ксеня? Умер, значит, ребятенок-то? Ну, царствие ему небесное, отмучился…»
Она мелко крестится. Неожиданный вскрик привлекает ее внимание. Ксеня мечется в руках удерживающих ее людей, порывается к дому Пименовых.
Устинья Семеновна, поняв, в чем дело, презрительно усмехается.
— Ай-яй-яй! Орет, как оглашенная, прости господи. Кого винить-то?.. Бог дал, бог и взял, все в его милостивых руках…
Она проходит по двору, поднимается по крыльцу, и слышит частый, тревожный стук в ворота. Помедлив, Устинья Семеновна возвращается и приоткрывает калитку.
— Устиньюшка, что делать? — врывается с плачем соседка Марина. — С Ванюшкой-то моим… Обвал, говорят, в том забое, где он работает… И зять ваш… Идем на шахту! Бабы уже побежали.
— Вот еще! — поджимает губы Устинья Семеновна. — За таким зятем, милая, по завалам не бегают! Будет на то воля всевышнего — вернется, а не будет… — усмешка змеится на блеклых губах. — Свечку пудовую закажу в церкви за упокой души… Гришку-то моего опять ведь он предал, антихрист! А ты беги, узнай, что с сыночком-то… Иди, иди!
Сама медленно идет в сенцы, на секунды замирает перед дверью, осмысливая только что услышанное. Говорить ли Любке-то? Надо сказать, пусть знает, как наказывает всевышний тех, кто живет злыми помыслами.
В прихожей бросает быстрый взгляд на дочь, даже не повернувшую головы в сторону вошедшей матери.
— На шахте-то, где твой ирод работает, обвал, сказывают, случился. В том месте, где их бригада-то… Услышал мои молитвы господь, покарал супостата… Гришкино-то горе вдесятеро этому антихристу возвернулось…
Не сразу поворачивает к матери Любаша застывшее в испуге лицо. Медленно сползает и падает на пол с ее плеча полотенце. Она шагает к матери, наступив на каймистую материю старенькой, стоптанной туфлей, хочет что-то спросить, но тут же бросается к вешалке, схватывает фуфайку и материн темный платок.
— Куда?! — властно окликает Устинья Семеновна вдогонку. Но хлопнувшая дверь заглушает ее окрик. Видно, как мимо окна по двору пробегает дочь, на ходу одеваясь.
Гулко, заставив вздрогнуть Устинью Семеновну, бьют настенные часы. Один удар… Два… Три… Семь…
Потный, чумазый Степан Игнашов долго смотрит на свои часы, потом тихо роняет:
— Семь часов. На наряд третья смена собралась.
Андрей скупо замечает:
— Едва ли… Раньше должны, по аварийному сигналу.
И опять оба молчат, привалившись к прохладной стене. Рьяно сначала набросились ребята на установку крепи, вымотались, обессилели, пока не поняли, что работу лучше всего вести в две смены по три человека. Андрей, Степан и Леня Кораблев только что отвели свою очередь. В забое душно. Хочется пить, но ни у кого из ребят фляжек нет. Не привык горняк смачивать работу водой — скупым просоленным потом пахнет шахтерский уголек. Но теперь всем хочется воды. Скоро уже двенадцать часов, как люди в забое. Стоит задремать или просто смежить веки — и чудятся бескрайние волны поселкового озера; жадно устремляешься с разбегу в них, даже пресноватый вкус воды ощущаешь на губах. Откроешь глаза — с отвращением сглотнешь вязкую слюну с пересохшего языка и вздохнешь: когда еще придется хлебнуть студеной, с
