Книга Месс-менд. Части I и II. - Мариэтта Сергеевна Шагинян

слепому детенышу.

Это был ее собственный человек! Опутав своими кудрями кончик его уха, она окончательно уверовала в свою гипотезу и не заметила, как крепко заснула.

Полный солнечный свет заливал комнату, когда Грэс открыла глаза. В ту же минуту зевок стал у нее поперек горла, и она привскочила с места. Собственный человек перестал быть собственным…

Он преспокойно сидел на постели, свесив босые ноги и устремив на нее подозрительный взгляд таких же серых, как у нее, глаз. Выражение их было враждебное.

— Я, видно, влопался, — произнес он сдержанно. Голос его был приятен, слова же ни в коем случае не происходили из лексикона для принцев, хотя бы и переодетых. Грэс похолодела.

— Ребята голову ломают, куда я делся… Хозяйка, давно ли я слег?

Грэс молчала. Бродяга дал ей дружеский подзатыльник, вскочил и тут только увидел, где он находится.

— Черт, да здесь не харчевня! — вырвалось у него по-английски.

— Убирайтесь, мерзкий, отвратительный человек! — крикнула Грэс, не сдерживая крупных слез, рассыпавшихся у нее по щекам. — Гадкий, грязный, грубый человек. Уходите вон! Вы влезли сюда вчера ночью и лежали у меня больше суток, а я… Боже мой! Подумать только, что я его приняла за при… за при-инца! О!

Это было невыносимо. Она упала на стул.

Бродяга нахмурил лоб. Вчера вечером? А! В памяти его встало Зузельское шоссе, жандармы, ливень, прыжок из автомобиля на дуб. Он видел перед собой хорошенькую кудрявую женщину в кружевах и батисте. Вокруг была роскошь. Стены обтянуты голубым шелком. Постель, где он спал, походила на царский трон.

— Не ревите, я убираюсь! — сухо произнес он, шагнув к дверям. — Эка беда, спасли рабочего вместо бездельника.

— Стойте! Вам нельзя выходить, там засада. И… поешьте.

Выговорив это не без труда, Грэс схватила с подоконника скопленные калории в сухом, твердом, холодном и прочих видах и метнула их на стол с видом человека, погребающего все свои иллюзии.

— Ешьте!

Но бродяга оказался самолюбивее принца. Он посмотрел на нее презрительным взглядом и без единого слова рванул дверь. В ту же минуту она распахнулась, и он очутился носом к носу с двумя нарядными джентльменами разного возраста. Впереди был старичок с сияющими крысиными глазками; за ним, волоча ногу, шел красивый молодой брюнет с ленивыми движениями. Старичок тотчас же впихнул бродягу назад в комнату и запер дверь.

— А, наш мокрый приятель на ногах? Отлично, отлично! Грэс, вы можете быть довольны. Вот вам газета — здешняя полиция отстранена, засада снята. Живей облачите его в платье Мелины, дайте ему мои старые туфли и что-нибудь из вашего кошелька. Вы притворитесь больной, выйдете с его помощью, сядете с ним в автомобиль и отправитесь на северный вокзал. Берлинский поезд идет через полчаса. Спустите его на перроне в Берлине, а сами возвращайтесь назад с первым поездом. Наврите ему что-нибудь. Ну, например, что мы члены христианского филантропического общества «Помоги ближнему», — поняли?

Он говорил по-английски. Грэс и не подумала его предупредить, что грязный бродяга минуту назад говорил на том же языке. Она молча взяла газету и швырнула ее на пол.

— Ну, ну, кошечка… Без истерики! Вы видите, что мы оба довольны вами. Я доволен вами, и Луи доволен вами. Будьте умницей! — С этими словами два приятных джентльмена удалились.

Бродяга стоял в продолжение этой сцены с самым глупым видом. На лице его было полнейшее простодушие. Он даже стянул с блюда кусок телятины и уписывал его за обе щеки, исподтишка оглядываясь на говорившего, словно заправский воришка. Но не успели они скрыться из комнаты, как он отшвырнул от себя телятину, вытер руку о штаны и подхватил с пола газету.

Здесь все было по порядку: убийство Пфеффера, находка мертвеца, осмотр трупа, намек на таинственную улику, призыв к населению, возмущение народных масс, представленных торговыми рядами Зузеля и Мюльрока…

Он прочитал это с поразительной быстротой и кинулся к неподвижной Грэс.

— Мне нужно удрать отсюда! Делайте, что вам приказано… И если только вы проговоритесь этому старичку теперь или после, что я понимаю по-английски, — вы подпишете его смертный приговор!

Грэс подняла на него затуманенные глаза.

— Я не выдала вас, — произнесла она с ненавистью, — не выдала вас и не выдам, потому что ненавижу вас, как самого последнего негодяя!

С этой загадочной мотивировкой она вскочила с места и бросила ему одежду своей горничной Мелины, старые туфли банкира и свой собственный чепчик. Потом убежала в уборную, чтоб умыться и одеться впервые за эти сутки.

Через четверть часа в комнате Грэс стояли две женщины. Одна была статной красавицей в широкой юбке с фартуком и в чепчике, обрамлявшем ее энергичное молодое лицо. Другая походила скорей на футляр от бритвы или на электрический выключатель в богатом доме по степени стиснутости и спутанности всего ее хорошенького тельца, — но такова уж дамская мода. От нарядного футляра пахло духами и французской пудрой. Кудри были подобраны под шляпку, похожую на птичье гнездо. Два углубленных, сердитых серых глаза устремились на мнимую горничную далеко, впрочем, не с кукольным выражением:

— Слушайте вы, кто бы вы ни были! Сейчас мы спустимся с лестницы. Прячьте лицо, держите меня под руку, несите мой зонтик, плед и саквояж. В автомобиле ведите себя как горничная. Закутайте мне ноги, раскройте зонтик. Через пять часов мы будем в Берлине, и я надеюсь… — тут она топнула ножкой с явным нарушением законов пространства, установленных портнихой для ее юбки, — надеюсь, что мы больше никогда, никогда, никогда…

Резкая боль исказила ее лицо. По-видимому, это не было вызвано никаким внешним балластом, так как она тотчас же повернулась на каблуках и легко порхнула к двери.

Глава восьмая

Карл Крамер, следователь по особо важным делам

Известно, что немецкая честность не отступит решительно ни перед чем, в том числе и здравым смыслом.

Следователь Карл Крамер был именно таким честным немцем. Подобно зубному врачу, обзаводящемуся креслом, щипцами, винтами и пилами, он обзавелся полным комплектом загадочных атрибутов, пользуясь ими с убийственной добросовестностью. Каждые два часа он переодевался и гримировался. Никому никогда не показывался в своем натуральном виде ни спереди, ни сбоку, ни сзади. Никогда не говорил вслух. Еще менее говорил про себя. Поддерживал все связи с видимым миром исключительно через секретаря. И был до