Книга Одинокий некромант желает познакомиться - Карина Демина

Она не хотела оставлять этого ребенка. Она чувствовала, что страсть Платона уже остывает. И собиралась принять неизбежное расставание смиренно. Евлампия и говорить-то не хотела, но…

Сам понял.

– Бывает, – сказал Платон, хмурясь. – Что ж, мой ребенок не будет незаконнорожденным.

– Я не уверена, что нам стоит… вместе…

– Глупости.

Как многие иные целители, он точно знал, что лишь его мнение есть единственно правильное. А Евлампия… Господь видит, она хотела сказать правду, но…

– Его сестра меня сразу невзлюбила. Признаться, я обрадовалась, узнав, что Платон сирота, но оказывается, свекрови бывают разными. И она с первого взгляда дала понять, что не такую жену хотела бы для брата. А я… будь я одна, я бы согласилась. Я бы отступила. Как-нибудь перетерпела бы, но… – старуха лежала с закрытыми глазами, и Анна не могла отделаться от ощущения, что эта женщина мертва.

Она ходит. Разговаривает. Она дышит и молится, но меж тем она мертва, и уже давно.

– Я пыталась говорить с Платоном, но он принял решение. И отступить означало признать свою ошибку. А Платон и мысли не допускал, что способен ошибиться. Все они такие… Свадьба случилась. Она была простой, тихой. И многие за моей спиной шептались, что Платона я приворожила, иначе почему среди всех он выбрал меня. Старую. Унылую. Тварь.

Эти слова она произнесла с престранной улыбкой. В черном провале рта виднелись желтоватые осколки зубов.

– О да, мне многое было сказано. Ему тем паче… Я… я дико боялась, что кто-нибудь догадается. Они говорили, поздравляли, глазели на меня, а я все думала, что, если бы кто-то узнал обо мне правду, если бы… Но нет, не узнали. Мое прошлое осталось в прошлом. Так мне казалось. А будущее… Квартирку свою я сдала, благо Платон снимал куда более просторное жилье. И пусть старуха была мне не рада, но я вдруг поняла, что именно я в этом доме за хозяйку.

Она старалась.

Она все ж была не такой бестолковой, как говорила злобная тварь, решившая, что теперь цель всей жизни ее – выжить Евлампию.

Эта война была бестолковой. Бессмысленной. И забавной.

Платон ее не замечал, впрочем, Евлампия уже достаточно успела узнать о мужчинах, чтобы понять, насколько слепы они бывают. Рубашки чисты и выглажены? На столе обед? Стало быть, все идет своим чередом. Пускай… В то время Евлампия даже стала надеяться, что вину свою перед Господом искупила и ее брак есть знак прощения.

Беременность и та проходила почти нормально. Так ей казалось.

Слабость, которая по-прежнему накатывала, лишая воли и самого желания двигаться? Тошнота, бывало, утихавшая, но лишь затем, чтобы вновь напомнить о себе? Пухнущие ноги? Пальцы, ставшие вдруг неповоротливыми?

Но это все мелочи, на которые не стоит обращать внимания, ведь беременность – есть естественное состояние для женщины, а неудобства – малая цена за возможность совершить чудо рождения.

Вот только слабость не оставляла.

И когда Платон потребовал, чтобы Евлампия оставила госпиталь, она с немалым облегчением согласилась. Дома же… как-то само собой вышло, что война затихла, ибо требовала сил, которых у Евлампии не осталось вовсе. Теперь целыми днями она лежала и дремала, выплывая из этой дремы лишь затем, чтобы выпить киселя, который единственный способен был унять тошноту.

Старуха и та, укоризненно цокавшая языком, вдруг преисполнилась сочувствия. Она помогала переоблачаться, заставляла мыться и поливала Евлампию святой водой. Приносила иконки, шептала молитвы и варила те самые кисели.

А Платон мрачнел. День ото дня… день ото дня…

– Слабый плод, – сказал он как-то после очередного осмотра. – Боюсь, прогноз неутешительный.

Он перестал улыбаться. И разговаривать на темы иные, кроме ее, Евлампии, состояния. Он вливал в нее силу. Он приносил какие-то зелья, которые подергивали разум ее дурманом. Он думал лишь о ребенке. Это Евлампия поняла ясно, как-то вдруг, стоило взглянуть в лицо мужа.

Если будет выбор…

В госпитале всякое случалось, и порой мужей заставляли выбирать. И за этот выбор целителей часто проклинали, но Евлампия точно поняла, кого выберут.

Теперь в ней поселился страх. Он не оставлял ее ни в забытьи, ни во сне. Порой она проваливалась в странную зыбь, в которой чувствовала, как ненавистный плод сжирал изнутри ее, Евлампии, тело. Он зрел, подтачивая ее силы. Он забирал все. В том числе любовь.

Мужчина, в котором еще недавно Евлампия видела смысл жизни, вдруг стал чужим. Он приходил. Что-то говорил. Трогал ее сухими горячими руками, подкармливая плод, и в этом ей виделся заговор, подспудное желание мужа избавиться от нее, от Евлампии. Убить…

Целители могут убивать. Она знает.

И беспокойство заставляло вставать, скидывать путы сна, выбираться и искать, искать выход, которого не было. Она бродила по чужому дому – теперь Евлампия явственно понимала, что никогда-то он не станет ее собственным, – и подмечала мелочи, на которые прежде не обращала внимания.

Ее платья убрали. Куда? И не потому ли, что старуха знает – Евлампии не пережить родов?

Ее корзинку с рукоделием спрятали. Нельзя беременной узлы вязать. Так ей сказали, а на деле старуха просто спешит избавиться от всего, что принадлежит Евлампии.

Платон доволен. Ребенок вновь растет. И Евлампия это тоже чувствует. Ее живот сделался огромным, он надулся пузырем, в котором плавает самое уродливое – в этом она не сомневалась – создание, которое убьет ее.

Они этого хотят. Все. Платон, подспудно осознавший, что совершил ошибку. И его сестрица, не скрывавшая своей нелюбви к Евлампии. Бывшие ее коллеги, они будут рады, если Платон овдовеет. И та тварь, которая внутри, толкается, скребется, того и гляди прорвет плодный пузырь, а следом и сам живот.

Порой ощущения становились настолько острыми, что Евлампия замирала в ужасе. Ей казалось, что стоит пошевелиться, и все, ее плоть треснет, выплеснув околоплодные воды и тварь…

Она не могла думать о ребенке иначе.

А Платон потребовал, чтобы Евлампия поехала в госпиталь. Дескать, срок уже большой, а ситуация сложная, и он опасается, что роды вот-вот начнутся. Сама Евлампия не справится.

Она согласилась. Она поняла по взгляду, что, вздумай она отказываться, все одно увезут. Скрутят, спеленают, опоят и увезут, чтобы разрезать живот. Евлампия видела, так делают. Правда, матери выживали редко, а потому…

Она собралась. И позволила проводить себя в коляску. Из коляски – в госпиталь, в палату, которую ей выделили отдельную. Ее окружили лживой заботой, за которой ей виделось одно лишь желание – помочь той твари, что внутри, убить Евлампию.

Роды начались на рассвете.

Она ощутила ноющую боль внизу живота и поняла, что происходит. Ей бы позвать на помощь, но Евлампия заставила себя встать.