Книга Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - Дэвид Харви

Флобер, в частности, исследует вопрос репрезентации гетерогенности и различия, одновременности и синхронии в мире, где и время, и пространство поглощаются гомогенизирующими силами денег и товарного обмена. «Все должно звучать одновременно, – писал он. – Нужно слышать мычание скота, шепот любовников и риторику чиновников – все это в одно и то же время». Не в силах представить эту одновременность с должным результатом, Флобер «растворяет последовательность с помощью зигзагообразных движений (совершенно умышленная кинематографическая аналогия)» и в финальном крещендо к одной из сцен в «Госпоже Бовари» помещает рядом две последовательности «в одной фразе, чтобы достичь единого эффекта» [Bell, 1978, р. 114]. Фредерик Моро, герой флоберовского «Воспитания чувств», перемещается от одного пространства к другому в Париже и его пригородах, коллекционируя по мере своего движения опыты совершенно разного свойства. Примечателен сам путь, каким он проскальзывает в разнообразные городские пространства и выскальзывает из них с той же легкостью, что деньги и товары меняют своих владельцев. Аналогичным образом вся нарративная структура этого романа исчезает в постоянных откладываниях принципиальных решений – именно потому, что Фредерик унаследовал достаточно денег, чтобы наслаждаться роскошью непринятия решений даже посреди революционных беспорядков. Действие сведено к набору путей, на которые можно было встать, но этого не произошло. «Мысль о будущем мучает нас, а прошлое сдерживает нас», писал позднее Флобер, добавляя: «вот почему настоящее ускользает от нашего понимания» [Flaubert, 1979, р. 134]. При этом именно обладание деньгами позволяло настоящему ускользать от понимания Фредерика, в то же время открывая перед ним социальные пространства для временного проникновения. Очевидно, что время, пространство и деньги можно инвестировать с совершенно разными смыслами в зависимости от условий и возможностей совместимости между ними. Флоберу приходилось искать новый язык, чтобы говорить о таких возможностях.

Эти исследования новых культурных форм происходили в экономическом и политическом контексте, который во многих отношениях опровергал контекст экономического коллапса и революционного всплеска 1848 года. Например, даже несмотря на масштабные спекуляции в железнодорожном строительстве, запустившие первый кризис перенакопления европейского масштаба, разрешение этого кризиса после 1850 года было прочно основано на новых попытках смещения времени и пространства. Новые системы кредита и корпоративные формы организации, новые системы распределения (крупные универсальные магазины) в совокупности с техническими и организационными новшествами в производстве (например, нарастающая фрагментация, специализация и деквалификация в разделении труда) помогали ускорению оборота капитала на массовых рынках. Капитализм еще решительнее включался в невероятную фазу масштабных долгосрочных инвестиций в завоевание пространства. Расширение железнодорожной сети, сопровождавшееся появлением телеграфа, развитие пароходного сообщения и строительство Суэцкого канала, начало радиокоммуникаций и велосипедные и автомобильные путешествия в конце столетия, – все это радикально меняло ощущение времени и пространства. В этот период также полным ходом возникал целый ряд технических инноваций. Новые способы рассмотрения пространства и движения (производные от фотографии и изучения пределов перспективизма) стали изобретаться и применяться к производству городского пространства [Lefaivre, 1986]. Путешествия на аэростатах и фотографирование с высоты изменили восприятие поверхности Земли, в то время как новые технологии печати и механической воспроизводимости обусловили распространение новостей, информации и культурных артефактов среди широких слоев населения.

После 1850 года масштабная экспансия внешней торговли и инвестиций направила крупные капиталистические державы по пути глобализма, но произошло это посредством имперских захватов и межимпериалистического соперничества, которое достигло апогея в ходе Первой мировой войны – первой глобальной войны. В процессе мировые пространства были детерриториализированы, лишены своих предшествующих значений, а затем ретерриториализированы в соответствии с удобством для колониальной и имперской администрации. Относительное пространство не только революционизировалось посредством новшеств в транспорте и коммуникациях – принципиально новому упорядочению подверглось и то, чтó это пространство вмещало. Карта господства над мировыми пространствами между 1850 и 1914 годами изменилась до неузнаваемости. А при наличии информационного потока и новых способов репрезентации оказалось возможным получать представление о множестве происходивших в одно и то же время имперских авантюр и конфликтов, просто открыв утреннюю газету. Если же и этого было недостаточно, то организация ряда всемирных выставок, от первого такого события в Хрустальном дворце в 1851 году до нескольких французских мероприятий и, наконец, огромной Колумбовой выставки в Чикаго в 1893 году, превозносила сам факт глобализма, одновременно обеспечивая структурную рамку, внутри которой могло быть понято то, что Беньямин называет «фантасмагорией» мира товаров и конкуренции между национальными государствами и территориальными производственными системами.

Этот проект подчинения пространства и возобновления капиталистического роста был столь успешен, что экономист Альфред Маршалл в 1870-х годах мог с уверенностью заявлять, что влияние времени в экономической жизни «более фундаментально, чем влияние пространства», тем самым консолидировав тот приоритет времени над пространством в социальной теории, который мы уже отмечали. Однако эта трансформация заодно подрывала постижимость и смысл реалистической прозы и живописи. Золя в романе «Земля» предсказывал конец жанра, в котором сам и работал, вместе с концом натурального крестьянского хозяйства во Франции, вложив в уста школьного учителя идею, что казавшийся неизбежностью импорт дешевой американской пшеницы обязательно похоронит локальность (ее местечковую политику и культуру) в потоке иностранных влияний. Фрэнк Норрис[81] по ту сторону Атлантики ощущал ту же самую проблему в романе «Спрут»: выращивавшим пшеницу калифорнийским фермерам приходилось признавать, что они были «просто частью громадного целого, элементом обширного скопления предназначенных под пшеницу земель во всем мире, ощущающим воздействие событий, которые происходили за тысячи миль от них». Как, столкнувшись с вызовом всей этой пространственной одновременности, можно было писать с использованием повествовательных структур реализма что-то иное, нежели местечковый и в некоторой степени «нереалистический» роман? Реалистические повествовательные структуры в конечном счете предполагали последовательное развитие сюжета, как если бы он разворачивался связно во времени, событие за событием. Подобные структуры не соответствовали реальности, в которой два одновременно происходящих события в совершенно разных пространствах могли пересекаться таким образом, что это изменяло сам ход вещей. Модернист Флобер первым пошел по пути, который не смог воспроизвести реалист Эмиль Золя.