Книга Волгари - Николай Коняев

Но и к укорам тоже глух оказался Фёдор. Ещё больше клевет в писания вкладывать стал. То, что рукою покойной писал, разумно было, а как новая рука отросла — брехню писать стал. Не оставалось Аввакуму другого выхода. Благословил он стрелецкого сотника, чтобы тот, когда Фёдор из ямы уйдёт, писание его похитил и ему, Аввакуму, для уничтожения дал. Для Фёдора и старался Аввакум, а он обиделся, собака косая.

Правда, и сотник перестарался выше меры. Вместо того чтобы только писание у Фёдора взять, он и самого Фёдора укараулили, привязавши к стене, два часа на снегу знобил. Это уже лишнее сотник добавил, да ведь и решёткою окно Федкино не надо было бы заделывать...

Правильно Аввакум поступил, а всё равно тяжесть на душе осталась. И отец духовный, старец Епифаний, хотя и не сказал ничего, а не одобрил его поступка.

Сегодня Аввакум ладил к нему на беседу сходить. Выбрался из ямы и замер — на небе-то диво-дивное. Красными, зелёными, жёлтыми огнями переливается небо. Снег тоже в сиянии том полыхает. Сколько уже раз видел такое Аввакум, а всё одно не мог привыкнуть...

Озябнув, к старцу Епифанию побрёл.

Здесь остановился. Света в яме Епифания не было, но голос слышался из земли:

Кто бы мне поставил прекрасную пустыньку, Кто бы мне поставил на нежительном, тихом месте, Чтобы мне не слышати человеческого гласа, Чтобы мне не видеть прелестного сего мира. Дабы мне не зрети суету-прелесть света сего...

— тихонько, чуть дребезжащим голосом, пел Епифаний под землёй. И так ласково, так проникновенно пел, что и озноб прошёл у Аввакума, тепло стало вдруг, словно и мороз не жал.

Начал бы горько плакать грехов своих тяжких ради. Кому повем грехи своя, кому объявлю беззакония? Токмо Тебе, Владыко мой, Ты буди мне избавитель Подаждь, Христе Боже, злым грехом моим всем простыню...

Так и не стал заходить Аввакум к старцу. Вернулся в свою яму. Возжёг лучину и, помолившись, достал бумагу. Начертал в неверном свете:

«Всесвятая Троице, Боже и Содетелю всего мира, поспеши и направи сердце моё начата с разумом и кончати делы благими, их же ныне хощу глаголати аз недостойный...» — слова, которыми начинается великая книга «Житие протопопа Аввакума».

Пятьдесят лет исполнялось в этом году протопопу. Тюрьмы и ссылки восемнадцать лет заняли. Вся Россия с молитвами была протопопом пройдена. На самое дно горестной пучины Аввакум опускался. До царских палат возносился. Веру Господь дал великую, крепость необоримую. Голос, который повсюду в России слыхать. Пришло время с этим голосом своё главное слово молвить...

Тысячу лет уже миновало, как открыл Ангел Господен Иоанну Златоусту беседу Отца и Сына на пятом дне Творения...

Рече Отец Сынове: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию». И отвеща Другий: «Сотворим, Отче, и преступит бо». И паки рече: «О, Единородный Мой! О Свете Мой! О, Сыне и Слове! О сияние Славы Моея! Аще промышляши созданием своим, подобает Ти облещися в тлимого человека, подобает Ти по земли ходите, Апостолы восприяти, пострадати и вся совершите». И отвеща Другой: «буди, Отче, воля Твоя!» И посем создася Адам...

О, великая и сокровенная Тайна Божия! И тщиться человеку разгадать её не можно. Первая часть разгадки явлена в сошествии на землю Спасителя, в воплощении Его от Духа Святаго и Марии-девы и вочеловечении Его, в распятии, в страданиях и погребении Его, и в воскресении и восшествии на Небеса... Вторая часть разгадки явлена будет во Втором пришествии.

И каждый живущий человек своей бессмертной душою, которую волен и спасти, и погубить, загадку эту и разгадку несёт.

От первочеловеков Адама и Евы история пишется, от сотворения мира до теперешних дней — во всю длину жития человека...

И сколь короток ни был век, а вся история в человека вмещается. И первородный грех, и искупление страданиями Господа...

«А в нашей России бысть затмение: солнце затмилось, перед мором за месяц или меныди... — записал Аввакум на листе бумаги, освещённом смолистым светом лучины. — Плыл Волгою-рекою архиепископ Симеон Сибирской, и в полудне тьма бысть, перед Петровым днём недели за две; часа с три плачучи у берега стояли; солнце померче, от запада луна подтекала, по Дионисию, являя Бог гнев свой к людям: в то время Никон отступник веру казнил и законы церковный, и сего ради Бог излиял фиал гнева ярости своея на Русскую землю; зело мор велик был, неколи ещё забыть, вси помним. Потом, минув годов с четырнатцеть, вдругоряд солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток, в час шестый, тьма бысть; солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя, и протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили. Верный разумеет, что делается в земле нашей за нестроение церковное. Говорить о том полно; в день века познано будет всеми; потерпим до тех мест».

4

Всё-таки удалось Алексею Михайловичу Русскую Церковь устроить, как Антиохийский патриарх Макарий учил. Всё теперь строго по-гречески делалось. Даже патриархи, и те не засиживались на престоле, как в прежние времена, а менялись почти так же часто, как в Константинополе. После Никона уже и Иоасаф II в патриархах побывал, и Питирим. Теперь Иоаким патриархом стал.

Когда выбирали его, сомневались многие. Говорили, что шибко необразован митрополит. Десяти лет ещё не прошло, как грамоте научился... Да и в духовном звании недавно. Всего пятнадцать лет назад из мира в монастырь пришёл. Всё-таки поставили. Нынче патриарху на Руси не духовное, а военное образование требовалось. А военный опыт у дворянина Савелова имелся...

Восемь лет уже безуспешно штурмовали царские войска Соловецкий монастырь. Вместо Волохова послали стрелецкого голову с тысячей стрельцов, но и Клементий Иевлев ничего не достиг. Теперь иевлевских стрельцов с изъеденными цингой зубами сменило войско воеводы Ивана Мещеринова. Патриарх Иоаким добро помнил военную науку. Войскам Мещеринова была придана артиллерия и стенобитные орудия, а главное, все командиры были иностранцами — майор Келин, ротмистр Гаврила Буш, поручики Василий Гутковский и Фёдор Стахорский. Многие из них и грамоте умели только немецкой, и потому в вере на них положиться можно...

В конце декабря расставили, как положено по регламенту, орудия и начали расстреливать Соловецкий монастырь. Несколько дней били из пушек ядрами и гранатами по святым церквам, стремясь поразить главную святыню монастыря — раку с мощами соловецких чудотворцев, преподобных отцов Зосимы, Савватия и Германа.

Стихла на третий день пальба. Кончился огневой припас у Мещеринова...

Все эти дни напряжённо прислушивался к орудийной канонаде седовласый узник в монастырской тюрьме. Дрожала земля от взрывов. Осторожно ощупывал узник стены — целы ли? Страшны были его руки — расплющенные пытками пальцы словно бы заросли лягушачьими перепонками... Но нерушимо стояли стены. Затихал узник. И снова раздавался взрыв, снова вместе с дрожью земли начинал дрожать и узник, снова беспокойно ощупывал холодную стену...