Книга Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

– Да черт его знает. Очень мне надо было спрашивать, чем он занимается! Кажется, диссертацию писал. Они все там до пенсии диссертации пишут, потому что все равно безработица, надо же чем-то себя занять.

– По славистике диссертацию? – осторожно поинтересовался Сергей.

– А ты боишься, что он сюда припрется? – сразу догадалась Амалия. – Нет, не по славистике – он по-русски вообще был ни бум-бум. У него, правда, вроде бы мамаша была русская, да умерла, когда он был младенец. Но девять лет назад он был уже не младенец, а тухлый хрен под шестьдесят. У него даже ноги время от времени отнимались – болел чем-то. Однако же младенца мне сделал за милую душу, между ног у него ничего не отнималось.

– Но, может быть, все-таки надо было ему сказать… Как же ты там рожала одна?

– Я здесь рожала. Оттуда быстренько смылась, когда сообразила, что месячных не от южного климата нету. Но все равно на аборт опоздала. Побоялась, по молодой дурости, на большом сроке делать… Хотя чего было бояться? Что детей потом не нарожаю? Невелика беда. И какого черта я бы стала ему говорить? Вот ты бы, интересно, что сделал, если б я тебе заявила, что беременная? – И, не дав ему ответить, захохотала: – Ладно, молчи уж, отличный семьянин! В такую пучину страданий я твое сердце не погружу! Ну, и он тоже был отличный семьянин. Все как у тебя – жена, сын взрослый. К тому же в Италии с разводом потруднее, чем у нас. Это не намек, – предупредила Амалия. – Я тебя разводиться не прошу, ты мне в мужья даром не нужен. И вообще, отстань ты от меня, – рассердилась она. – Тут тебе не вечер воспоминаний! Да и что вспоминать: как аборт опоздала сделать? И через Маруську ко мне в душу не лезь, толку от этого не будет. Я на ее счет не обольщаюсь. Вырастет – тоже под первого встречного ляжет, если не от дурости, то от безысходности. Не до матери будет. Так что лучше и не привязываться. У нее своя жизнь, у меня своя.

Это Сергея как раз устраивало. Он тоже не хотел привязывать к Марусиной жизни то, что у него происходило с Амалией.

Он хотел возить ее в театр или еще в какие-нибудь интересные места – он много куда мог ее повезти. Хотел слушать, как она пересказывает ему книжки, которые он ей подарил, даже для совсем маленьких детей книжки, про Бибигона и дядю Степу… Хотел, чтобы она, вот как вчера, когда они обедали вдвоем в «Метрополе», говорила ему, что видела во сне Снежную королеву.

И никакой «Метрополь» ей повредить не мог, потому что она сама была совершенно андерсеновская девочка, то ли Русалочка, то ли Герда.

Марусю вообще не могло испортить то, что она получала от него, потому что она его любила. И он любил ее так, как можно любить только собственного ребенка.

Иногда Сергей со стыдом думал, что любит ее даже… не то чтобы больше, но уж точно не меньше и, главное, иначе, чем Матвея. Сын родился, когда он был совсем молод, он взрослел вместе с ребенком, и поэтому воспринимал его хотя и не как ровесника, но так, как воспринимаешь любимого взрослого человека, который вырос вместе с тобою.

А Маруся вошла в его жизнь, когда взросление давно было окончено. Он был даже более чем взрослый, когда узнал эту золотоглазую девочку, одна мысль о которой сжимала его сердце любовью и жалостью. Любовью – просто так, а жалостью потому, что она появилась в его жизни от того мучительного несчастья, каким была для него связь с Амалией.

То, что Анюта не родила ему второго ребенка, было досадным стечением обстоятельств. Конечно, ей пришлось учиться в университете, когда Матвей был совсем маленький, а потом пришлось начинать работать, когда он только-только пошел в школу, и, конечно, все это было нелегко. Но когда сын повзрослел, она была еще молодая и очень хотела девочку. И родила бы, если бы не обнаружилась миома. Сначала вообще подозревали онкологию – Сергей чуть с ума не сошел, ему было не до девочки и вообще ни до чего, – а потом оказалось, что опухоль все-таки доброкачественная, но беременность – это большой риск, и не стоило бы… Рисковать Анютиным здоровьем только потому, что он не прочь был бы иметь маленького ребенка, Сергей и подумать не мог.

Еще меньше он мог подумать, что станет для Анюты источником горя… Потому что, если отношения с Амалией были несчастьем, то нынешние его отношения с женой были именно страшным горем. И никто, кроме него самого, не был в этом виноват.

Сергею всегда казалось, что Анюта заслуживает какой-то более необыкновенной, даже феерической жизни, чем та, которую она вела с ним. Он мог ее только любить. Все остальное, что составляло ее внутреннюю жизнь: искусство, которое она чувствовала как часть себя, стихи, которые неведомым образом были связаны для нее с повседневностью, какие-то тайные, неуловимые отношения в окружающем мире, которые она понимала и которые составляли настоящую этого мира основу, – все это было вне того, что открывал для нее простой логический разум ее мужа.

Для Сергея даже красота лежала в области чистого разума, поэтому он и любил математику. Блоковские слова про «жар холодных числ» были ему абсолютно понятны. Но ясно же, что Анюта не могла чувствовать этот жар, не могла испытывать тот тайный восторг, который Сергей испытывал в стройном и сложном мире чисел и формул. А значит, муж мало что мог добавить к ее собственному, очень многообразному миру.

Да вдобавок вечно почему-то получалось, что он втягивает ее в какие-то жизненные сложности: рожать в те годы, когда у девчонок в голове должны быть одни только веселые легкомысленные глупости вроде кавалеров и красивых платьев, ехать в дремучую глушь, вместо того чтобы поступать в университет, терпеть общество дурноватых теток, потому что муж не сумел обеспечить лучшего общества, не знать настоящих беззаботных радостей студенческой жизни, потому что забот с маленьким ребенком не избежать…

Сергей знал, что все эти трудности происходят в ее жизни из-за него. Но, когда он думал об Анюте, то, сердясь на себя за эгоизм, он думал все-таки не обо всех этих трудностях, которые она воспринимала как данность, а совсем о другом. Например, о том, что она красива той необъяснимой красотой, про которую с исчерпывающей неясностью говорится: ни в сказке сказать, ни пером описать. Что, когда голова у нее мокрая после дождя или после купания в Соже и вдруг подует ветер, то волосы закрывают ее лицо легкой серебряной решеткой, и она смотрит из-за этой решетки таким взглядом, за который жизнь отдашь, не задумываясь, и этот взгляд направлен на него…

Когда у него появились первые серьезные деньги, он был рад этому по единственной причине: потому что оказалось, что эти деньги могут сохранить и даже перевоссоздать для его жены то, что было ей дорого. И даже эту, им данную, возможность Сергей считал слишком обыденным ответом на счастье, которое она ему дала.

Но, как выяснилось уже очень скоро, настоящим ответом на данное ею счастье оказалось принесенное им горе.

Сам он, кроме горя, чувствовал еще и стыд оттого, что не нашел в себе силы хотя бы не мучить ее своим присутствием. Он воспользовался ее разрешением остаться рядом с нею – конечно, она просто пожалела его, совершенно раздавленного собственной мерзостью, а что же еще? – и остался. Хотя должен был немедленно уйти и не заставлять ее постоянно видеть перед собою мужчину, который разрушил ее счастье только потому, что у него что-то как-то по-новому зашевелилось между ног.