Книга Русская нация. Национализм и его враги - Сергей Михайлович Сергеев

Впрочем, указанное общественное отчуждение – пусть и не в такой драматической форме – испытывают на себе и другие общественно-политические направления. Скажем, судьба левых в чем-то даже плачевней, у них нет даже организаций, сопоставимых с националистическими. В каком-то смысле лучше ситуация у либералов, благодаря влиятельному «интернациональному» ядру отечественной интеллигенции и покровительству Запада. Но так или иначе широкой общественной поддержки не имеет ни одно из оппозиционных движений. Ибо нет и общества как такового.

Я знаю, что говорю банальности, но у меня есть ощущение, что их значение плохо осознается. Поэтому не грех к ним снова обратиться.

* * *

Еще совсем недавно многие (в том числе и автор этих строк) питали пылкие надежды на скорое падение правящего антинационального режима РФ. И нельзя сказать, что надежды эти были столь уж беспочвенны, ибо путинизм к 2011 г. из-за своей очевидной неэффективности стремительно терял популярность. Но он устоял, и вовсе не потому, что был силен, а потому, что слабы оказались его противники. И дело не только в невысоком качестве лидеров оппозиции, а в том – прежде всего, – что последней недоставало массовости, «энергетичности» и развитого политического сознания.

Причины этого просты, и не надо в их поисках в очередной раз мистифицировать «смиренную» / «рабскую» «русскую душу». Как известно из истории, успешными революционными переворотами руководят политические силы, опирающиеся не только на свой собственный энтузиазм, но в первую очередь на определенные, влиятельные и хорошо организованные социальные группы, которые своей поддержкой питают эти политические силы, приводят их к победе и помогают ее закрепить, поскольку они в этом заинтересованы и у них есть для этого возможности. Это либо оппозиционная часть правящего класса, либо средние слои, либо и первая и вторые вместе.

Так вот, «по причинам историческим» – у нас таких групп нет. Для русской истории, для русского социума (как минимум с эпохи Петра I) характерна гипертрофия государства и очень слабые, плохо структурированные и маловлиятельные средние и даже высшие социальные группы. Но зато имеется гигантский пласт низов, совершенно неструктурированный и, более того, погруженный в архаику, а иногда сознательно в нее погружаемый верхами. Поразительно, сколь мало в этом отношении менялась ситуация. Точнее, она менялась, но за движением вперед обыкновенно следовал откат назад, ее только ухудшавший.

Десять лет назад под нашей с Е.Ф. Морозовым редакцией вышел в свет сборник трудов замечательного русского военного и политического писателя, родного дяди С.Ю. Витте и Е.П. Блаватской генерала Ростислава Андреевича Фадеева (1824–1883). Среди прочего туда была включена, без преувеличения, одна из вершин русской политической мысли – книга «Русское общество в настоящем и будущем (Чем нам быть?)» (1874).

Фадеев в этой работе пишет о специфике России ровным счетом то же самое, о чем я говорил выше. Он, разумеется, не революционер, он – умеренный консерватор, желающий своей родине не застоя, а нормального, эволюционного развития. Но в том-то и дело, что таковое возможно, только если его двигателем является само общество: «Связное и сознательное общество составляет… жизненную потребность наступившей эпохи [эпохи Великих реформ]… Без общества мы можем прозябать, но жить не можем». Но «мы покуда, – с грустью констатирует генерал, – только государство, а не общество».

Более того, в русском социуме практически отсутствуют «дрожжи» для формирования общества – самостоятельные и влиятельные «средние» социальные группы: «Русская жизнь сложила лишь два пласта людей – привилегированный и непривилегированный… В каждом из этих пластов… есть свои верхи и свои низы, своя аристократия и демократия; но в середине между ними нет ничего и не мелькает даже зародыша чего-нибудь для будущего…»

В связи с отсутствием социальных «дрожжей» («самодействующих общественных сил») общественная жизнь неизбежно парализуется: «Как иметь влияние на общество, когда оно не представляет ни сборных мнений, ни общих интересов, ни сложившихся групп, на которые можно было бы действовать; влиять же на людей поодиночке значило бы черпать море ложкой. Недостаток гражданской доблести, вялость в исполнении своих обязанностей и равнодушие к общему делу, в которых мы постоянно себя упрекаем, происходят, в сущности, от бессвязности между людьми. Немудрено быть гражданином там, где человек видит перед собою возможность осуществить всякое хорошее намерение; но нужна непомерная, чрезвычайно редкая энергия, чтобы тратить силы при малой надежде на успех (здесь и далее выделено мной. – С. С.). Это чувство одиночества, действующее очень долго, повлияло, конечно, и на склад русского человека, сделало его относительно равнодушным к общественному делу, лишило веры в себя… Невозможно вылечиться от равнодушия, пока продолжается обстановка, его создавшая… Государство, населенное восемьюдесятью миллионами бессвязных единиц, представляет для общественной деятельности не более силы, чем сколько ее заключается в каждой отдельной единице… В таком состоянии, при отсутствии общественной организации, ни умственная, ни деятельная жизнь России не сложится не только в пятнадцать, но и в полтораста лет; сухой песок никогда не срастется сам собой в камень».

Узнаваемо, не правда ли? Перед нами тот самый феномен социальной атомизации, о которой так много пишут современные социологи.

В результате, иронизирует Ростислав Андреевич, «нам приходится… возложить упование только на сокровенную внутреннюю мощь русского народа, то есть на общее место, лишенное всякого значения в действительной жизни». (Не такими ли «упованиями» является большинство современных позитивных прогнозов о будущем нашей страны?)

Таким образом, «Россия представляет единственный в истории пример государства» в котором существует только одна реальная общественная сила — «верховная власть».

Но если это положение дел не менять, то русские останутся «навеки народом, способным жить только под строгим полицейским управлением» а «наша будущность ограничится одной постоянной перекройкой административных учреждений». «Следуя нынешним путем, мы неизбежно придем к исходу слишком явному, чтобы можно было в нем усомниться: к тому исходу, что русское общество, то есть вся наша историческая культурная сила, рассыплется сухим песком, утратит всякую способность к какому-либо сборному делу, к какому-либо умственному или практическому почину, утратит всякое определенное сознание о различии между нравственно должным и недолжным, всякую мысль об общем деле, сохраняя почтение к одной только истине – к практической истине личных интересов».

Фадеев здесь, по сути, говорит о всем известном социальном феномене наших дней – «приватизации» человека, замыкании его в частную жизнь, утрате им гражданских добродетелей. Ясно, что эта «приватизация» напрямую вытекает из описанной выше социальной атомизации.

Еще ранее Ростислава Андреевича о том же феномене (и также увязывая его с господством неограниченной верховной власти и с атомизацией общества) писал великий французский мыслитель Алексис де Токвиль в своей классической работе «Старый порядок и революция» (1856) (сочинение это была весьма популярно среди русских интеллектуалов 1860–1870-х гг. и несомненно повлияло на фадеевские размышления): «Люди в этих [деспотических] обществах, не связанные более друг с другом ни кастовыми, ни классовыми, ни корпоративными, ни семейными узами, слишком склонны к занятию лишь своими личными интересами, они всегда заняты лишь самими собой и замкнуты в узком индивидуализме, удушающем любую общественную добродетель. Деспотизм не только не борется с данной тенденцией – он делает ее неукротимой, поскольку лишает граждан общих страстей, любых взаимных потребностей, всякой необходимости взаимопонимания, всякой возможности совместного действия; он, так сказать, замуровывает людей в их частной жизни. Они и так уже стремились к разобщенности – деспотизм окончательно их изолирует; они и так уже практически охладели друг к другу – он их превращает в лед.