Книга Ванька Каин - Анатолий Рогов

Сел поудобней, просунув гитару под цепь и ручные кандалы, приладил, свесил их впереди, чтобы не сильно мешали, тронул струны длинными пальцами и, склонив голову набок, прислушался. Настраивался сам и маленько подстроил гитару, но даже уже и это треньканье было красиво и очень неожиданно в такой тёмной, душной, вонючей избе, заваленной сопящими, храпящими телами в кандалах, которые позванивали, звякали, стукали.

Люди начали просыпаться.

Он перебирал струны, а они просыпались один за другим, и никто, ни единый даже солдат не озлился, не забурчал, не рявкнул, что русоволосый их разбудил. Наоборот, все, потягиваясь, позёвывая, протирая глаза, поворачивались к нему и выжидательно слушали.

А он наиграл что-то недлинное, задумчивое, потом тоже недлинное, повеселей — хорошо играл, здорово! — потом вскинул голову и, закрыв глаза, негромко повёл и голосом без слов третью мелодию, тоже задумчивую, тоскующую.

Пел мастерски, голос был яркий, тёплый.

Дверь смотрителева закута распахнулась. Подпоручик слушал, не выходя.

А когда начал «Не шуми, ты, мати, зелёная дубровушка», в двери закута появился смотритель.

К концу песни кое-кто из кандальников стал подпевать русоволосому.

А следующую — «Ты рябинушка, ты кудрявая» — вообще пели хором. Русоволосый лишь запел и вёл и подыгрывал на гитаре. Приличных голосов было ещё два или три, остальные хуже некуда — осипшие, пропитые, прокуренные, подобные рыку и гудящим бочкам, — да и пели-то всего человек десять — пятнадцать, но зато как одержимо, с какой душевной страстью и глубиной! Даже глухой, наверное, по одним их губам и глазам понял бы, что важнее и нужнее этой песни у этих людей сейчас нет ничего, вся их жизнь сейчас только в ней.

И в следующей — «Из Кремля, Кремля, крепка города», которую они спели так же.

Господи, куда всё девается, весь этот мрак, тяготы, духота, боли, когда так поют! Какой вдруг свет нисходит в каждого!

Смотритель как стал в двери, так и стоял.

Невысокий, тяжёлый, курчавый, в широкой курчавой бороде, лет, видимо, около сорока, не двинулся он и когда русоволосый передыхал и, свесив кисти длиннопалых рук, легонько тряс ими, давая отойти от тяжести кандалов. Внимательно глядел на это и лишь потом пробасил:

— Ты кто, паря... был?

— Певчий.

— Из вольных, — встрял из закута начальник конвоя и тоже подошёл к двери. — Барский певчий. Барина свово и покалечил. Хотел убить, говорит, да не вышло... Над женой, говорит, тот измывался, а этот, значит...

— Понятно. Этим песням-то ты остальных выучил?

— Двум, трём. Остальные знали.

— Он хор устраивал, — опять принялся объяснять подпоручик. — Подлаживал. Всю дорогу поют. Пускай! Мне нравится. Разрешаю. Вреда нет.

— Да, славно поёте. Только в «Кремле, Кремле, крепком городе» неверно.

— Что неверно? — удивился русоволосый.

— Напев не тот и слова есть не те.

— Так напев-то мой. И слова точные.

— Нет, паря, нет.

— Точные!

Смотритель улыбался.

— Нет! Поют, конечно, по-всякому. Я разное слышал. Но верно не так. Это ж Каина песни, знаешь?

— Знаю. По Каину и пою.

— По Каину?

— По нему. По книжке.

— По какой книжке?

— По его.

— По какой по его?!

— Ну, отец!.. Хотя ясно, откуда... коль даже каторжные редкость. Книжку он написал.

— Он?! Написал?!

Кто-то запалил уже и другой светец, и было хорошо видно, как сильно удивлён, прямо поражён смотритель. Даже растопыренные руки поднял. Все притихли, ожидая, что будет дальше.

— Когда написал?

— Не знаю. Года два, считай, продают.

— И что в ней?

— Всю свою жизнь прописал, и песни там его пропечатаны. Оттуда и пою, хотя многие знал и раньше.

— Сам прописал?

— Сам, сам! Там сказано.

— Не может быть!

— Да ты что, я сам читал.

— И я видел её и читал, — подтвердил высокий солдат.

— Да не писал он никакой книжки, я знаю. Он мне заместо отца. Он здесь живёт.

— Ванька Каин?! Ванька Каин?! Ванька Каин живой?!! — загалдели со всех сторон, а русоволосый даже вскочил:

— Правда?!

— Да. Боле двадцати лет уж тут. Иван Осипыч Осипов. Теперь уж совсем старенький, беззубый. А прежде ещё пел. Ох, как пел, если б вы слышали! Мы тут все слышали. Все его песни поём. И Арина Ивановна тут четыре лета как скончалась. А про книжку не слышали.

— Он ещё в каторге, в Рогервике её писал, там сказано.

— Ах, вот что! Молчал! Вот человек! Его знаете как у нас зовут — Батюшкой. Потому что не одному мне как родной батюшка. Всякому бы такого в жизни...

— Повидать бы его! — взмолился вдруг русоволосый.

— Правда, Федотыч! — подхватил подпоручик.

И другие стали просить.

— Так заметь... пока...

И ЕЩЁ ОБ ОДНОМ

1598-м, в год своего воцарения, Борис Годунов повелел отлить для Московского Кремля Большой Успенский колокол, что и было исполнено неведомым русским мастером уже через год, в 1599-м. Вес его составлял тысячу восемьдесят шесть пудов.

Колокол подняли на специально для этой цели сооружённую деревянную башню. Чтобы раскачать язык великана, требовалось более двадцати человек. Этот колокол, вместе с десятками других поменьше, служил почти до середины следующего столетия, но в один из пожаров в Кремле деревянная башня загорелась, колокол упал и разбился.

Царём тогда был уже Алексей Михайлович, и в 1654 году он повелел, используя остатки старого, отлить новый Успенский колокол ещё большего размера и веса. Дело делали мастер Данила Данилов с сыном Емельяном. Для этого колокола возле колокольни Ивана Великого тоже соорудили деревянную звонницу, подняли его туда, но при первом же сильном ударе он раскололся. И тогда объявился двадцатилетний литейщик Санька Григорьев и вызвался всего за десять месяцев перелить разбившийся, сделав Успенский ещё больше и краше. И сделал.

Весил его колокол почти двадцать тысяч пудов, а кованый язык был в двести пятьдесят пудов. Его тоже подняли на деревянную звонницу, и он потрясал всех голосом неслыханной мощи и глубины, слышимым за многие версты вокруг Москвы. Но в следующем, 1656 году державшие его балки неведомо отчего вдруг обломились, и он, разворотив звонницу, рухнул наземь. Но не разбился, лежал целый. Его решили поднимать уже прямо на колокольню Ивана Великого, но сделали это почему-то лишь через восемнадцать лет. И с высоты Большой Успенский зазвучал уже совсем ошеломляюще, зачиная все великие московские благовесты, ведя за собой тысячеголосую колокольную музыку всех сорока сороков, как бы даже держа её на себе и завершая своим исполинским бесконечным распевом, который, казалось, не затухал, а лишь укатывался, уплывал за Москвой в великие русские дали.