Книга Не исчезай - Женя Крейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ты хочешь сказать, что мы все потенциальные клиенты психиатров?» – задавалась вопросом N.
«Безусловно!» – отвечала L.
«В таком случае ты уже им являешься. Ею».
Жена Иова
Мир был молод, полон надежды. Человек, рожденный для добра, пребывал в мире, где господствовало зло, и, тем не менее, жаждал жизни. Над ним сияли твердые небеса – как литое стекло, как зеркальная завеса. Что сказала жена Иова? Жена Иова, у которой не было слов. Но у нее было имя – Ситис, Ситидос. Иов страдал душою и телом, плотью своей.
Это Иов страдал. А жена его, Ситис, потерявшая десять детей, рожденная для лучшей жизни – принцессой? За три буханки хлеба продала она волосы свои – Сатане. Молила мужа: отпусти меня к детям моим, буду лежать среди мертвых детей моих. Не отпустил. Тогда пошла, легла среди скота, где и умерла.
Как удобна такая женщина. Бросив горькие слова, она тут же исчезает. Всего-то и хотела, чтобы был ее Иов мужчиной, а не овцой. Иову же предстоит излечиться и найти новую жену, Дину. Родить себе десять новых детей.
Все эти годы Элинор была рядом как живой упрек. Умирая, продолжала упрекать. Или ему так казалось, что упрекала. Нечистая совесть? Чем провинился он, этот новый Иов? Если Элинор – Ситис, то Фрост – Иов.
Фрост написал пьесу на восемнадцать страниц под названием «Маска разума». Иов и его жена. Господь благодарит несчастного, отдает ему должное за то, что тот помог распутать древнюю моральную дилемму: отсутствие связи между поступком и воздаянием за него. За страданием не следует вознаграждение.
Действительно, почему человек вечно ищет оправдания своим страданиям? Причина… Какая может быть причина? Разве причина может что-нибудь оправдать?
То есть между истинным воздаянием по заслугам и тем, что получает смертный человек от судьбы, на самом деле нет связи, которую он мог бы отыскать.
– Получается, что единственная награда за страдание – само страдание…
– Возможно…
– Роберт, почему ты не мог с ней говорить?
– Почему не мог? Еще как мог! Говорил. Только она молчала. Ненавидела разговоры, не позволяла трогать больное. Ни разу не произнесла имени своего – нашего! – первенца, Эллиота.
– Я тоже хочу говорить о больном. Нет, не хочу, мне необходимо! Словно вынуть из себя, извергнуть. Только никто меня не слушает. Может, поэтому и пишу. Иногда я думаю, что говорить о том, что болит, эгоистично. В конце концов, если у него не болит, зачем ему меня слушать?
– Из сострадания. Это единственная человеческая способность, что сродни любви. Может быть, выше любви. Элинор слушала мои стихи. Это то единственное, что она слушала.
– Он тоже иногда слушает то, что я пишу.
– Ну вот тебе и ответ. Единственная форма обращения. Завуалированная. Облагороженная. Опоэтизированная. Вот тебе и вся литература. Хотя… литература, пропущенная через некий волшебный кристалл… Это уже материал другого порядка. Кто стал бы слушать Иова? Был человек в земле Уц… Ну и что из того?
– Поэтому ты хотел быть поэтом? Чтобы быть услышанным?
– Ну, знаешь ли… Это уже удар ниже пояса.
– Почему? И потом, разве можно тебя… его… сравнить с Иовом? Ведь Иов не роптал. Или это философия Иова… о бессмысленности страдания? Неужели все те ужасы, что происходят с нами, вокруг нас, творимые нами, бессмысленны? Если это так, то они еще ужасней, во сто крат ужасней…
– А разве нет? Разве в природе есть смысл? Вкладывает ли природа смысл в смерть, в жизнь? И потом, Иов долго терпел, но он как раз-таки роптал, вернее, взывал… Так взыскать, как он, надо было еще уметь… Ты бы, Любочка, почитала Книгу Иова. Не все же по окраинам блуждать, надо и к истокам иногда обращаться. А насчет смысла… только тщедушный и слабый ищет смысла, оправдывает все смыслом. Прощение и забвение эгоистичны. Однажды простив, можно жить дальше, наслаждаться жизнью – и собой – в полной мере.
– Знаешь, Роберт, это звучит отвратительно – как расхожая продукция селф-хелпа.
– О-хо-хо!.. Любочка, ты меня рассмешила! Ну что ж, это хорошо, хоть на что-то я сгодился.
Где все те деревья, что ты посадил, – сотни, тысячи сосен и яблонь? Где твои женщины, Роберт? И где твоя Ситис, жена твоя? И где, где, где ты сам? И не только где, но и кто ты?
Разве отчаянием был он полон? Первоначально было отчаяние, и лишь затем, оставшись в одиночестве, в горе своем, не разделив горя с ней, он стал роптать? Или это был не ропот, а гнев? В ней не было гнева. Может, все дело в том, что она, Люба, мало страдала. Но ужас страдания, ужас отчаяния был. Ужас потерь. Спрашивала себя: а что, если для этого необходимы жертвы? Что, если с нее потребуют входной билет в мир, где никто никому ничего не обещает, не гарантирует? Чем она будет платить? Кем? Имеет ли право? Роберт заплатил, заплатил сполна.
Но жена его заплатила не меньше, а может, и больше. За что? Она-то за что платила? Или Элинор и есть та самая жертва? Если Ситис принесена в жертву будущему благополучию Иова, то кто он таков, этот Иов, благостный человек? А Роберт, кто он – Иов или Эдип? Но не был он слеп, он был глух. Да и не так уж глух. В старости больше играл на этом, манипулировал людьми.
Люба пытается охватить туманный мир усталыми мозгами, удивленной душой. Люба – кошка на окне. Или вьющееся растение с прихотливыми изгибами. Ветер подует – и она цепляется за то, что рядом, что покрепче, поустойчивей. А Фрост – старый дуб с облетающей листвой. Но что у них общего… Он тоже мечется между бессилием, яростью, чувством вины и еще чем-то, что Люба никак не может уловить.
Отправляясь к Хрущеву, не пытался ли уподобиться прорицателю Тиресию или Эдипу? Первый был лишен зрения по воле богов, второй – ослепил себя сам. Фрост был зряч, но – по возрасту – тугоух. Если Фрост – это Тиресий, а может, Эдип, то Элинор – Иокаста. Она тоже отдала своего ребенка. Ей-то каково?
Наивный поэт решил, что государственный муж будет внимать ему. Услышит. Вдохновится его словами, отступит, уступит Берлин, проявит великодушие. Наивный старый поэт. А государственный муж, веселый тюлень, усмотрел во всем этом заговор, заволновался. Да и послал на Кубу побольше ракет. Чтобы знали.
Кошачьи хитрости
Запутавшаяся, очарованная Люба. Распростившись с семьей, приехала в Северный Конвей, поселилась в гостинице – не так уж надолго, всего на три дня. Но для нее это целая вечность, свобода. Одна, наедине с размышлениями, изысканиями. А может, еще и наедине со своим поэтом, если, конечно, поэт пожелает ей явиться, если разделит с ней это одиночество. Поэт явился, и Люба мечется. Жаждет внимания, понимания. Мечтает примирить два мира – реальность и мечту.
