Книга Зощенко - Валерий Попов

Наконец один из соревнующихся, вне всякого сомнения наименее выносливый, яростно чертыхнулся, встал и подошел к телефону.

— Слушаю вас! — сказал слабохарактерный этот человек и некоторое время действительно слушал невидимого своего собеседника, не прерывая. Потом лицо его отразило крайнюю степень недоумения. — Кого-кого? — переспросил он и, убедившись, что на этот раз не ослышался, торжественно отчеканил: — Нет! Писатель Зощенко в настоящее время в гостинице “Метрополь” не проживает! — после чего, сочтя вопрос исчерпанным, приготовился бросить трубку.

Но тут Михаил Михайлович вскочил со своей кровати и принялся показывать знаками, что он и есть Зощенко, которого зовут к телефону.

Молчаливое это притязание привело человека, стоявшего у стола, в смятение. Он недоверчиво оглядел Михаила Михайловича с головы до ног, пожал плечами и только после этого протянул ему телефонную трубку.

Оказалось, что звонят из Союза писателей, чтобы сообщить, что секретарь примет Зощенко сегодня во второй половине дня. Выслушав эту добрую весть и поблагодарив, Михаил Михайлович снова улегся, но заснуть не пытался, понимая, что без объяснений с соседями по комнате теперь уж дело не обойдется. Так оно действительно и оказалось.

— Значит, вы тот самый Зощенко и есть? — адресовался к нему лежащий на соседней кровати плотный пожилой человек, глядя на него с интересом.

Михаил Михайлович подтвердил, что тот самый.

И сразу же к его кровати подошло несколько любопытных, а один даже присел у него в ногах.

По словам Михаила Михайловича, это было похоже на то, как если бы с ним приключился на улице обморок и вокруг столпились любопытствующие и недоумевающие прохожие. Однако очень скоро он понял, что недоумевающих здесь не так уж много. Выяснилось, что некоторые обитатели “Боярского зала” (так почему-то именовалась комната, в которой происходила вся эта сцена) читали не только “Приключения обезьяны”, но и многие другие его рассказы и вовсе не склонны считать Зощенко злопыхателем и клеветником. А один из собеседников Михаила Михайловича, тот самый, что устроился у него в ногах, вообще отказывался верить в то, что сыр-бор загорелся из-за одной “Обезьяны”, и стал убеждать его порыться в памяти и вспомнить, нет ли у него еще каких-либо прегрешений.

Иначе, чем другие, повел себя только тот человек, который давеча подходил к телефону. Понаблюдав некоторое время за поведением роящихся вокруг Михаила Михайловича доброжелателей, он окинул их мрачным и пронзительным взглядом и проскрежетал:

— Любопытно! До чрезвычайности любопытно! — И, повернувшись к участнику разговора, сидевшему на кровати, потребовал: — Вот вы, например… потрудитесь сообщить… по-вашему, эту самую “Обезьяну” критиковали напрасно? По-вашему, нынче, когда все мы, а если взять конкретно, например, я, на своем, пусть незначительном предприятии, — я лично работаю на консервном заводе, — не щадя сил, восстанавливаем хозяйство, разрушенное войной, а товарищ писатель себе позволяет всякие, понимаешь, хихоньки да хахоньки, мы это будем терпеть?!

И он еще раз обвел глазами тех, что стояли вокруг, на этот раз как бы пунктиром, отметив каждого в отдельности.

Охотников спорить с суровым этим оратором не нашлось, кружок любопытных, столпившихся вокруг Михаила Михайловича, стал быстро редеть, и уже через минуту он остался в одиночестве.

Последним покинул его тот, что сидел у него в ногах. Испуганно поглядев на строгого своего оппонента, он сделал вид, будто вспомнил о неотложном каком-то деле, и кинулся к телефону.

И все же от всей этой сцены, которая в изображении Михаила Михайловича была исполнена какой-то иронической примиренности, у меня осталось непреложное убеждение: неправедно суровые критические оценки, при каких бы обстоятельствах они ни выносились и какой бы аргументацией ни сопровождались, ничего, кроме сочувствия к автору, подвергнутому такой критике, у сторонних и беспристрастных наблюдателей вызвать не могут».

Что сказать по поводу того, не было ли у Сталина каких-то особых, тайных причин для преследования Зощенко? Существуют утверждения, будто Сталин особенно возненавидел Зощенко после того, как Геббельс в своей пропаганде использовал рассказы Зощенко для доказательства убожества русской, точнее, славянской расы. Но это вряд ли. Больше доверия вызывают сведения о том, что книги Зощенко, имеющиеся в Германии, фашистами сжигались, как и книги других «дегенеративных», по их мнению, писателей.

Зощенко понимал, однако, что какие-то действия необходимо предпринимать, ситуацию надо пытаться исправить, написать что-то, доказывающее его лояльность.

Еще в 1944 году, вскоре после возвращения в Ленинград, он был приглашен на встречу с партизанами Ленинградской области, услышал там много интересного, записал. И вот теперь, после «разгрома», взяв себя в руки, упорно начал работать над этими рассказами, понимая, что это — единственное, что может его спасти. И он, казалось, не ошибся. 5 июня 1947 года его вызывают в Москву, в «Новый мир», к главному редактору Константину Симонову. Симонов в своих воспоминаниях «Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине» пишет об одной из встреч с вождем: «После того как Сталин отнесся положительно ко всем моим предложениям как редактора “Нового миpa”… я вдруг решился на то, на что не решался до этого, хотя и держал в памяти, и сказал про Зощенко — про его “Партизанские рассказы”, основанные на записях рассказов самих партизан, — что я отобрал часть этих рассказов, хотел бы напечатать их в “Новом мире” и прошу на это разрешения». Далее Смирнов приводит ответ Сталина: «Ну, раз вы как редактор считаете, что их надо печатать, печатайте. А мы, когда напечатаете, почитаем». Вызвал Симонов Зощенко только после разговора со Сталиным.

Вот как описывает свои впечатления о «Партизанских рассказах» Зощенко Г. Мунблит:

«И вот через некоторое время после всех этих происшествий Михаил Михайлович привез в редакцию “Крокодила” несколько рассказов о партизанах, рассказов, имевших целью продемонстрировать его готовность делом ответить на суровую критику.

Приехав в Москву, Михаил Михайлович позвонил мне по телефону, и в тот же вечер я пришел к нему в гостиницу.

Он встретил меня со своей всегдашней любезной и чуть печальной улыбкой, мы уселись и некоторое время беседовали о посторонних и не очень интересных предметах. Обоим нам казалось невозможным говорить о том, что произошло… пока разговор наш не оборвался и в гостиничном номере, вознесенном высоко над Манежной площадью, не воцарилась напряженная и словно бы даже на ощупь осязаемая тишина.

И тогда Михаил Михайлович смущенно откашлялся и внезапно попросил у меня разрешения (не предложил, а именно попросил разрешения) прочесть несколько только что написанных им коротких рассказов. Он так упирал на то, что рассказы короткие, что было понятно — он в них не очень уверен. Мне же было все равно — какие они, потому что до того я ни разу не слышал чтения Зощенко и только с чужих слов знал, что он великий мастер этого дела.

Так оно и оказалось. Читал Михаил Михайлович великолепно — просто, почти без всякой акцентировки и вместе с тем придавая необыкновенную значительность каждому слову.