Книга Лермонтов - Алла Марченко

Поездка Его Величества была запланирована на сентябрь-октябрь, и не потому, что южные жары пугали государя, а чтобы дать «дикарям» время на обдумывание царского меморандума, излагающего, по пунктам, условия, на коих прошение о поддáнстве могло быть милостиво принято. Яков Гордин в книге «Кавказ: земля и кровь», приведя полный текст императорской декларации о намерениях, с полным на то основанием утверждает: документ этот – ярчайшее доказательство не только ужасающего непрофессионализма самого Николая в политическом и военном отношении. По мнению Гордина, он еще и свидетельствует: не только царь-государь, но и все его окружение, включая военного министра, имели крайне смутное представление о том, что же в реальности происходит на Кавказе и почему русская армия, в два неполных года одолевшая наполеоновские полчища, в течение сорока с лишним лет не может справиться с какими-то «имамами» да разрозненными «шайками хищников». Тех, кого всерьез заинтересует не прекращающаяся и доныне кавказская трагедия, отсылаю к Якову Гордину, а сама возвращаюсь к Лермонтову, которого мы бросили в мартовской Москве 1837 года на целых три великопостных недели. Ни балов, ни зрелищ и гуляний, даже покрасоваться (тайно) неожиданной своей славой и то негде…

Чем же он был занят все это время? Прежде всего – судя по его письму из Пятигорска М.А.Лопухиной от 31 мая 1837 года, в котором Михаил Юрьевич сообщает дорогой Мари, что сразу же по приезде на Воды купил шесть пар черкесских башмачков, – налаживанием отношений с Лопухиными. Смог ли он увидеться с Варварой Александровной, неизвестно, но одна из шести пар наверняка предназначалась ей. А во-вторых, и в главных, надлежало (во что бы то ни стало!) оправдать выданное ему, еще месяц назад «неведомому избраннику», фактически на вырост звание большого поэта, чуть ли не второго Пушкина. И Лермонтов это сделал: погасил аванс, и притом с лихвой. Я имею в виду хрестоматийное «Бородино», из которого, как из зерна, по признанию Льва Толстого, несколько десятилетий спустя прорастет могучее древо «Войны и мира».

Но чтобы написать «Бородино» так, как оно написано, – от лица простого солдата, непосредственного участника «битвы народов», Лермонтов не мог не осмотреть места былых сражений, воспетые им (с голоса чужого!) семь лет назад в стихотворении «Поле Бородина». Пушкин, прежде чем создать «Историю Пугачевского бунта», совершил далекое путешествие в уральские степи. Пушкинский «Пугачев» восхитил Лермонтова. Еще в 1835 году, то есть до «Капитанской дочки», он воспринял историю бунта как явление необычайной важности, как знак восстания «дивного гения» «от продолжительного сна» («Поэт, восставший в блеске новом от продолжительного сна»). И если уж следовать путем Пушкина, надлежало совместить «чувство истории» не только со знанием военной истории, но и изучить по частям легендарное поле, взглянув на него своими теперешними глазами, глазами профессионального кавалериста. Но был март, и, следовательно, хочешь не хочешь, а пришлось ждать, покуда сойдет снег и до Бородина и его окрестностей можно будет добраться: и близок локоть, да не укусишь – распутица…

Разумеется, это только мое предположение, ибо история создания «Бородина» до сих пор остается темной.[36] Сколько исследователей, столько и гипотез.

Б.Эйхенбаум допускал, что «Бородино» могло быть написано и до смерти Пушкина. Но это маловероятно. Трудно поверить, что произведение такого масштаба оказалось незамеченным в те дни, когда внимание читающего Петербурга было привлечено к поэту, в котором хотели видеть наследника «дивного гения».

Согласно мнению других, «Бородино» создано на Кавказе. Версия эта идет еще от П.Висковатова. Наиболее подробно она изложена в книге А.В.Попова «Лермонтов на Кавказе». «Мог ли Лермонтов, – рассуждает автор этой работы, – такое стихотворение, как “Бородино”, написать в Петербурге, где он был окружен офицерами, которые, по словам его современника, верили в благодетельную спасительность вытянутых в одну линию солдатских носков и безукоризненно начищенных кирпичом мундирных пуговиц? Конечно, нет. Зато в Ставрополе Лермонтов попал в совершенную иную обстановку».

Обстановка в кавказской армии была действительно иной. По свидетельству Висковатова, «офицеров, приезжавших из войск, расположенных в России, поражали в кавказской армии самостоятельность ротных и батальонных командиров, разумные сметливость и незадерганность солдата; унтер-офицеры были вообще очень хорошие люди и заслуженные; в это звание производили не за наружность и ловкость во фронте. Вообще в войсках видны были остатки преданий суворовского времени».

Все это звучало бы убедительно, если бы не было доподлинно известно: Лермонтов выехал из Москвы 10 апреля 1837 года, а цензурное разрешение на шестую книжку «Современника», где эти стихи были впервые опубликованы, получено 2 мая. Следовательно, принять вариант Висковатова– Попова значит допустить, что за двадцать два дня Лермонтов сумел: добраться по весенней распутице до Ставрополя, изучить обстановку в кавказской армии (не выезжая из Ставрополя!), написать «Бородино», доставить его в Петербург не позже конца апреля…

Куда реалистичнее предположить, что начатое в дороге «Бородино» дописано по прибытии в Москву, из Москвы и отправлено в Петербург. Не забудем и о том, что Лермонтов приехал в древнюю столицу как раз в ту пору, когда Москва деятельно готовилась к 25-летию Бородинской годовщины. Праздник затевался широко, на всю империю. Но именно в Москве, где была еще так сильна память и о «сожжении пожаром», и о горьком возвращении к «родному пепелищу», острее чувствовалась бестактность помпезности, с какой по распоряжению Николая обставлялась Бородинская годовщина. Здесь отчетливей, чем в казенном Петербурге, бросался в глаза разрыв между истинным духом Бородина и официальной показухой, которая Лермонтову в его теперешнем положении, на переломе судьбы, представлялась отвратительной, тем более отвратительной, что «Поле Бородина», стихотворение, написанное им в один из прежних «юбилеев» (теперь-то он это понимал), ничем не отличалось, за вычетом одной-единственной полустрофы, от той ложнопафосной, ложноодической верноподданнической чепухи, которой в преддверии общеимперского торжества заполнялись журналы.

Разумеется, бывали и исключения. Время от времени Денису Давыдову удавалось напечатать, хотя и в изуродованном цензурой виде, отрывки из «Материалов для современной военной истории». В 1836 году в «Библиотеке для чтения» опубликован его «Урок сорванцу», а несколько ранее, у того же Сенковского, «Воспоминание о сражении при Прейсиш-Эйлау» и «Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году». Это была серьезная и в то же время яркая проза, яркая по способу «живописного соображения» (Гоголь) и оттого сильно страдавшая при редакторской правке. Сенковский, взявшийся публиковать Давыдова, безбожно коверкал его текст, находя в нем множество ошибок «супротив правил российской грамматики». Давыдов приходил в бешенство, жаловался Пушкину, Пушкин успокаивал: «Сенковскому учить тебя русскому языку все равно что евнуху учить Потемкина».