Книга Мои воспоминания о войне. Первая мировая война в записках германского полководца. 1914-1918 - Эрих Людендорф

Было очевидно, что Антанта попытается освободить Сербию и Венгрию и оттуда нанести двуединой монархии смертельный удар. На глазах разваливался весь наш фронт на Балканах, и было еще неизвестно, удастся ли нам воссоздать его в Сербии и Болгарии или в крайнем случае на Дунае.

В ситуации, в которой мы оказались, необходимо было сделать все, чтобы укрепить наши позиции на Балканском полуострове и тем самым воспрепятствовать наступлению Антанты на Венгрию и обходу Германии и Австрии с фланга. Поэтому мы спешно стали перебрасывать на Балканы значительное количество дивизий.

Вместе с тем довольно скоро обнаружилось, что рассчитывать в дальнейшем на Болгарию уже вообще не стоит. Царь отрекся от престола и покинул страну. Правительство полностью и окончательно перешло на сторону Антанты. Болгарская армия самораспустилась или позволила себя разоружить. С часу на час ожидалось подписание соглашения о перемирии, которое ставило Болгарию в полную зависимость от государств Антанты.

Было очень сомнительно, что мы сможем со стороны Сербии и Румынии создать фланговое прикрытие Австро-Венгрии и нашему Западному фронту и обеспечить дальнейшие поставки румынской нефти.

Назревало наступление противника в Италии. Как поведут себя теперь в бою войска двуединой монархии, предсказать было невозможно.

Общая боевая обстановка могла только ухудшиться. Произойдет это быстро или процесс затянется – не знал никто. Не исключалось, что все свершится довольно скоро, как фактически и случилось на Балканском полуострове и с австро-венгерским фронтом в Италии.

В эти дни на мне лежала тяжелая ответственность: нужно было ускорить окончание войны и побудить германское правительство к решительным действиям. После 11 сентября ОКХ ничего больше не слышало о предпринимаемых через королеву Нидерландов шагах к достижению мира. Время с середины августа прошло безрезультатно. Нота графа Буриана не получила отклика. Ввиду неуступчивой позиции противника дипломатия оказалась перед неразрешимой проблемой. В связи с некоторыми соображениями, возникшими у меня не спонтанно, а после долгих раздумий и тяжелой внутренней борьбы, продолжавшихся с начала августа, я 26 сентября пригласил в Спа статс-секретаря фон Гинце.

Между тем ситуация в Берлине становилась все более неспокойной, обострялась борьба за власть. Резкое выступление депутата Эрцбергера против графа фон Гертлинга явилось внешним проявлением этой борьбы и вызвало большой общественный резонанс. Никто не внял призыву кайзера к единству и сплоченности в руководстве страной. Тогда у меня еще не было четкого представления о происходивших в те дни событиях. Я не знал, что 28 сентября в Берлине было решено осуществить революцию сверху и направить Вильсону ноту с предложением о мире. Статс-секретарь фон Гинце объявил, что прибудет в Спа в воскресенье 29 сентября.

Тем временем на Западе вновь развернулись крупные сражения. Антанта, перейдя в наступление, вытеснила нас повсюду во Фландрии с первой линии обороны и на отдельных участках даже за артиллерийские позиции. Мы были вынуждены отвести нашу армию на второй оборонительный рубеж. 27 сентября противник нанес сильный удар в направлении Камбре, затем, форсировав канал, захватил обширную территорию. Далее к югу до реки Вель фронт устоял.

26 сентября разгорелись серьезные бои в Шампани и на западном берегу Мааса. Наступавшие здесь французы и американцы преследовали далеко идущие цели. Западнее Аргонн мы оставались хозяевами положения и успешно отражали вражеские атаки. Между Аргоннами и Маасом американцы, воспользовавшись огромным превосходством сил, все-таки прорвались. Таким образом, они все глубже втягивались в непосредственные вооруженные столкновения. В конце концов продвижение американцев удалось все-таки остановить. В итоге на всем Западном фронте вновь развернулись жаркие бои, продолжавшиеся 29 сентября и в последующие дни и создавшие обычное напряжение. Не было ничего, что требовало бы каких-то внезапных радикальных решений. Я прошу обратить внимание на данное утверждение, имеющее такое же важное значение для последующих действий, как и тот факт, что предпринятые германским правительством с середины августа усилия по достижению мира не дали результатов. Меня это нисколько не удивило. Долг обязывал наконец покончить с напрасной тратой драгоценного времени и перейти от пустых словопрений к делу. Следовало поставить перед противником вопросы перемирия и мира ребром. Этого требовало положение на фронтах, которое, судя по всему, могло лишь усугубиться. Еще не было причин сдаваться на милость победителя. Пусть бы враг сказал свое последнее слово. И каким бы он было? Примирительным или полным угроз? Зная Клемансо и Ллойд Джорджа, я мог ожидать только худшего. Тем временем Вильсон уже назвал свои условия, изложенные необычайно высокопарным языком. Он и Америка, которую он представлял, должно быть, очень дорожили своей репутацией. Если бы с тех пор взгляды Вильсона не изменились, то мы могли бы его «14 пунктов», жестких, но конкретных, принять в качестве основы для переговоров; если бы они оказались обманом, если бы враг перегнул палку и не проявил должного уважения к нашему мужественному сопротивлению, тогда следовало продолжить борьбу, невзирая на все связанные с этим страдания; тогда, быть может, правительство и народ решились на героические подвиги, поняв наконец, что, собственно говоря, для Германии в этой борьбе поставлено на карту.

Именно подобная перспектива не позволяла мне отказаться от надежды на новое сплочение и укрепление государства. Если бы враг ответил так же, как в январе 1917 г., то при более или менее правильном руководстве нация вновь обрела бы нужное настроение, решимость и единство, что непременно положительно повлияло бы на наш боевой дух. И, вне всякого сомнения, подобные перемены тотчас же нашли отражение в войсках и в нашем военном хозяйстве, и тем сильнее, чем раньше это наступило бы. Тогда у нас вновь был бы мощный боевой инструмент, позволявший тверже разговаривать с противником, раз уж он не захотел говорить по-другому. И это не фантазии. Франция, Сербия и Бельгия пострадали куда сильнее, чем мы, и тем не менее выдержали. С приближением войны к нашим границам в душе каждого фронтовика, знавшего по собственному опыту, что представляет собой театр военных действий, поле сражений и даже ближайший армейский тыл, неизбежно возникло бы могучее стремление защитить самое для него дорогое – собственную родину. Когда немецкой земле станет угрожать война всей своей уничтожающей мощью, тогда, рассуждал я, весь наш 70-миллионный народ снова поднимется как один человек и проявит в полной мере свои духовные и физические качества. Как долго обескровленная Франция в состоянии продолжать воевать и после нашего ухода с ее территории, заранее предвидеть было, разумеется, невозможно. Во всяком случае, положение Германии было не так уж плохо, чтобы можно было перед нашим народом и грядущими поколениями оправдать немедленную капитуляцию. Вместе с тем следовало использовать любую возможность для достижения мира.

После длительной и нелегкой борьбы с самим собой я наконец все-таки пришел к определенному решению, сознавая свой долг и чувствуя внутреннюю потребность не сидеть сложа руки, а действовать, невзирая на мнение других, менее осведомленных о положении на фронтах. Принимая во время войны важные решения и отстаивая свою точку зрения, я привык понимать всю меру личной ответственности. И я знал, что на мою голову посыплются упреки и меня объявят виноватым во всех бедах и несчастьях. Однако личные переживания не могли повлиять на мое решение.