Книга Шолохов - Андрей Воронцов

Вскоре Михаил стал томиться в Берлине. Он писал Эмме Цесарской, так великолепно сыгравшей Аксинью в «Тихом Доне», вышедшем на экраны летом: «Хочется взять тебя за руку, теплотепло заглянуть под брови и спросить: «Ну, Эммушка, как она жизня молодая проходит?» Однако мало чего хочется… Верно, дружище?.. Эмма, письмо это — мертвые знаки на бумаге, те же самые знаки, которыми исчерканы могильные плиты и памятники. Не хочу я говорить с тобой вот через эту трехметровую бумагу. Хочу видеть и слышать тебя… Читала ли Эриха Ремарка «На Западном фронте без перемен»? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии. Сейчас снята».

…Вероятно, Эрих Мария Ремарк, довелись ему прочитать это письмо, сильно бы возгордился, потому что он, следящий за своими издательскими делами, знал то, чего еще не знал Шолохов: что тираж его романа «На Западном фронте без перемен», долгое время не превзойденный никакой другой книгой, изданной в Германии, уже уступает немецкому изданию первых двух книг «Тихого Дона»… Не знал Михаил и того, что написал в газете известный немецкий профессор-филолог Фербер: «Тихий Дон» Шолохова — это событие не только на литературном фронте. Это одновременно признание и открытие народа… И тот факт, что тираж «Тихого Дона» уже превысил тираж романа Ремарка «На Западном фронте без перемен», заставляет нас, из ущелий дряхлой Европы, обратить свои взоры на народные массы Востока!»

* * *

Накануне немецкого Рождества Эмма прислала Михаилу в Берлин ласковое письмо. Обрадованный и взволнованный, он сразу же сел отвечать: «От твоего письма, знаешь ли, будто на меня милым ветром обдонским пахнуло. А знаешь ли ты, как пахнет ветер в степи в июле? Чуть-чуть слышен горьковатый и сладостный привкус сухой полыни в мощном запахе разнотравья. Хорошо и тягостно вспоминать в прокуренной комнате о тебе и о степном ветре, и о дорогах, исхоженных и изъезженных за мою недолгую жизню: придется ли нам с тобою походить по ним плечом к плечу? Аюшки?»

Пока писал письмо, было ему хорошо, словно на несколько минут оказался на родине, а как отложил перо, снова увидел постылый гостиничный номер, скучный Берлин за окном, проститутку на углу, а рядом — нациста с кружкой для подаяний: «На возрождение Фатерлянда». Люди шли мимо, не обращая внимания на них, а они время от времени переругивались: видимо, спорили из-за места. Каждый немец боролся по мере сил за свой пфенниг. «Но что я здесь делаю? — подумал Михаил. — Эмма — в Москве, с «Тихим Доном» — ничего не решено, на шею свалился новый роман, а я сижу в этом чужом городе и жду визу в Италию. А зачем мне эта Италия? Из-за Горького? А зачем мне Горький, пока он не прочитал третью книгу? Или сидеть еще и в Сорренто этом, ждать, когда он прочтет? Да я так полгода проторчу за границей, без Дона, без семьи, без охоты, без рыбалки… Писать я здесь тоже не могу… Все, — решил Михаил, — возвращаюсь. Пусть в Сорренто Артем с Васей едут, заодно и отдадут Горькому шестую часть. — Тут перед его взором возник грозящий пальцем Сталин: «Отпускаю его под вашу ответственность, товарищ кандидат в члены ВКП(б)». — Спасибо, товарищ Сталин, за доверие, но эту ответственность лучше возложить на товарища Веселого. Он-то как раз полноправный член ВКП(б). Мне и по Уставу не положено быть главнее его. Так и объясню Сталину, если он спросит: «Не положено по Уставу действовать в обход товарища Веселого. Что вы, не знаете Устава, товарищ генсек? Надо бы почита-ать…»»

Михаилу сразу стало как-то весело, когда он принял решение ехать домой. Хотелось шутить, беспричинно смеяться. «Пойду дерну шнапсу, — подумал он. — А завтра — в посольство, и — нах Фатерлянд, в страну отцов».

* * *

Вернувшись в Москву, Михаил снова испросил аудиенции у Сталина. 28 декабря, вечером, тот принял его. Шолохов сказал, что решил срочно взяться за новый роман, поэтому не мог больше сидеть в Берлине, ждать милости от Муссолини. Извинился, что не выполнил партийное поручение Сталина относительно Кудашова. Генсек махнул рукой.

— Я одобряю ваше решение, товарищ Шолохов, — сказал он. — Езжайте, работайте. — И, дотронувшись до плеча Михаила, вдруг произнес с вспыхнувшей в рысьих глазах смешинкой: — Нехороший человек Муссолини. Но я надеюсь, никто не задержит вас в Москве дольше, чем он в Берлине.

Михаил покраснел. Все-то он знает, черт рябой! С нескрываемым удовольствием наблюдая за ним, генсек продолжал:

— Есть люди, имеющие над нами большую власть, чем сильные мира сего. Григорий Мелехов избивает сына помещика, казачьего офицера, когда узнает об измене Аксиньи. А ведь он мог попасть под трибунал! — Сталин помолчал, черенком трубки разгладил усы. — Вы не боитесь, товарищ Шолохов, попасть под трибунал своей семьи? Я слышал, у вас крепкая семья.

Михаил почувствовал, как закипает внутри него гнев. Чего он лезет куда его не просят? Вот только свяжись с ними, большими начальниками, так обязательно возьмут тебя на густые решета! Свяжут по рукам и ногам, не дадут ни вздохнуть, ни охнуть!

— Впрочем, мне кажется, я лезу не в свое дело, — проницательно сказал Сталин. — Вы на меня не обижайтесь, ведь я в два раза старше вас. Мы, большевики, одна семья, а я, волею судьбы, в ней отец.

Михаил поднял на него глаза.

— Товарищ Сталин! Скажу вам, как сказал бы отцу. Я, наверное, выбрал себе не лучшую профессию. Но теперь уже ничего исправить нельзя. Я уже не могу стать ни налоговым инспектором, ни каменщиком, ни сапожником, ни счетоводом. Я писатель, а писатель, равнодушный к голосу своих страстей, способен, наверное, писать книги лишь о правилах хорошего тона.

Сталин кивнул.

— Ваша мысль мне понятна, товарищ Шолохов. Писатели не могут описывать то, чего не знают. К примеру, чтобы описать пьяницу, им, очевидно, надо самим запить. Но с вами, кажется, дело обстоит еще сложнее. Замечательный образ Аксиньи Астаховой уже создан вами, даже, — Сталин едва заметно усмехнулся, — с большим искусством запечатлен в кино, а вы по-прежнему прислушиваетесь к голосу своих страстей. Не станете ли вы, неровен час, рабом своих страстей?

— Уже стал, — тихо ответил Михаил. — Но главная моя страсть, которую не затмят никакие другие, — литература. А точнее — «Тихий Дон». Что же касается Аксиньи Астаховой, то ей еще не раз суждено появиться в романе.

— В качестве разлучницы, надо полагать? Тогда понятно. Ну что ж? Пожелаю вам, товарищ Шолохов, чтобы ваши герои не оказывали прямого влияния на вашу личную жизнь. А то вы запутаетесь, где же ваша жизнь, а где литература.

Дверь открылась, и вошел секретарь. Сталин, лукаво прищурившись, приложил палец к губам.

— Товарищ Сталин, здесь Климент Ефремович, — доложил секретарь.

— Зови, — кивнул Сталин. — Вы извините, товарищ Шолохов, дела. Вы появились в Москве слишком неожиданно, поэтому я не могу вам уделить много времени.

Вошел маленький, подтянутый, седеющий Ворошилов.

— Здравствуй, Иосиф!

— Привет, — небрежно сказал Сталин. — Вот, познакомься — знаменитый писатель нашего времени Михаил Александрович Шолохов.