Книга Грустная девочка - Александра Флид

Утром ее разбудили тихие шаги – пришла новая медсестра, которая сменила вчерашнюю. Обтирания, перевязка, легкий осмотр и чашка бледного бульона. После горячего она снова вспотела, и лишь сейчас задумалась о том, что от нее, наверное, ужасно пахло.

Жар все держался – падал на три деления термометра, а потом снова упорно полз вверх. Эмма боролась с ним уже третий день, и ее пребывание в больнице затянулось. Ей говорили, что все в порядке, такое бывает и это не страшно, но она слишком сильно измучилась, чтобы трезво смотреть на вещи. На ее вопросы о том, почему у нее постоянно высокая температура, врач отвечал, что не все могут сразу же вернуться к нормальной жизни после операции. Что это вполне нормально, и что нужно просто потерпеть. И это не инфекция. И не некачественный шов. И не повреждение внутренних органов.

Бороться, лежа на одном месте и не имея возможности даже самостоятельно сходить в туалет, очень тяжело. Эмма теряла вес и думала о том, что ей, наверное, никогда не удастся вернуться домой.

Но однажды случилось чудо.

Открыв глаза и увидев дневной свет, струившийся через оконные стекла, она вдруг услышала тонкий звон колокольчика. Чистый, протяжный и по-детски наивный звук.

Время на миг остановилось, а потом, покачнувшись, продолжило ход. Медсестра соскочила со своего стула, который в тот день почему-то стоял у окна, и помчалась к двери со словами:

– Вот противная девчонка, я же сказала ей, что нельзя приносить сюда эту игрушку! Она сейчас мне тут всех перебудит! И куда смотрит папочка?

Эмма поймала ее за край белого халата и, приложив невероятное усилие, остановила. Девушка встала рядом с ней, готовая в любой момент возобновить бег, но Эмма облизнула пересохшие губы и прошептала:

– Пожалуйста, скажите ей, что я ее услышала.

Медсестра кивнула и вышла за дверь, рука Эммы свесилась с кровати. Сегодня у нее больше не оставалось сил, но на следующий день она почувствовала, что худшее осталось позади.

Эпилог

«… поэтому мы и не могли остаться. Нам пришлось уехать на некоторое время. Мамочка, я надеюсь, что ты не считаешь, будто я тебя предала. Я пытаюсь говорить лишь правду, но, оказывается, на расстоянии быть честной гораздо проще.

Можно было бы сказать, будто я ни о чем не жалею. Но я не могу.

Помнишь, в год смерти Филиппа, в год моей операции и замужества, мы вернулись на выходные домой? Мы с Мартином тогда решили прогуляться вдвоем – в гостях у нас была Инесс (кстати, мои ей поздравления, вторая двойня – это прекрасно) со своими детьми, а София спала после дороги. Мы встретились на улице с Шерлоком и Иреной. У нее был тогда огромный живот – вторая дочь должна была появиться со дня на день. Они шли медленно и выглядели такими счастливыми. Впереди бежала Диана (как же она успела тогда подрасти, до сих пор удивляюсь), а Ирена ждала уже второго ребенка. Можешь считать меня слезливой эгоисткой, но я сама не заметила, как прижала ладонь к животу. Как раз в том месте, где у меня до сих пор проходит шрам. Тогда он был каким-то багровым. Мартин обнял меня и зашептал слова, которые я никогда не смогу забыть. То, что останется между нами на веки вечные, даже если мы проживем до ста пятидесяти лет (чего, конечно же, не будет).

Я не жалуюсь на свою жизнь, потому что в ней столько любви и счастья, сколько я уж точно не заслужила. Но иногда боль прорывается внутри, и я проклинаю себя за слабость. И только тебе могу сказать об этом.

Прости меня, мамочка. Я не стала той, кого ты хотела во мне видеть. Я не научилась отпускать и жертвовать.

Но сейчас я слышу голос Софии, понимаю, что она играет с другими детьми, и улыбаюсь, потому что ничего другого не могу сделать. Меня распирает радость от того, что она научилась жить, и что мы приложили к этому руку. Она сильнее меня, сильнее нас всех (но, разумеется, чуть слабее Мартина, он у нас настоящий Атлант, готовый вынести на плечах весь мир). Как бы мне хотелось иметь чуть больше твоей жесткости, чтобы воспитать ее выносливой и сдержанной. Чтобы она имела самообладание и не жалела себя сверх меры. Как бы я хотела дать ей все то, что получила от тебя. Но я знаю, что не смогу, потому что никогда не была такой же твердой как ты или такой же самоотверженной, как папа.

Я люблю тебя, мама. И мы обязательно вернемся, обещаю».

«… а потом скрывать все это стало невозможно, и я решила, что должна признаться. Вела себя очень глупо, надо сказать, но что поделать. Тем более, это ведь ты научила меня не корить саму себя за мелкие глупости. Вот я и дала себе какое-то время, а потом, конечно, вернулась к здравому смыслу. И почему мы всегда должны поступать только так, как правильно?

Признаюсь честно, я всегда думала, что это несправедливо. Я имею в виду то, что нам приходится делать нечто, заставляющее нас давить в себе рвотные позывы. Сейчас, кстати, таких вещей прибавилось. Моя тайна известна только вам с Мартином, и я надеюсь, что у вас не очень часто бывают любопытные гости, которые любят хватать и читать что попало. Хотя, зная вас, могу предположить, что гостей у вас не бывает вовсе. Это хорошо, если вам нравится жить такими вот затворниками.

Я скучаю каждую минуту. По тебе, понимаешь? Всегда хочется что-то спросить, полюбопытствовать, поприставать с дурацкими просьбами. Вроде, можно было бы сделать это с тетей Иреной – она-то родила четверых на своем веку и уж точно знает, что и как там с беременностью. Только ты же знаешь, я никогда к ней не обращусь с проблемами. Она, к слову сказать, тоже еще ничего не знает. Их младшей дочери Марии уже пять лет, и они вынуждены тратить все силы на ее воспитание. Рисковые люди, что сказать. Я даже сейчас прихожу в ужас от мысли, что мне придется вот так не спать ночами и носиться за ребенком по двору, держа позади него пуховую подушку на случай падения. Впрочем, ничего такого для меня никто не делал, и я от этого не пострадала. Ты, насколько я помню, тоже. Так что мы обе знаем, что половину всех своих проблем мои родственники выдумывают себе сами. Разумеется, я никому кроме тебя, больше не говорю таких слов и ни с кем их не обсуждаю. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Совесть у меня, все-таки, твоими стараниями, осталась. Просто иногда распирает, и я не могу удержаться. Но ведь с тобой-то можно?

И знаешь, я на днях заходила в ателье к тетушке Мэйлин. У нее, как обычно, все кипит и искрит. Накупила клетчатых тканей («пепита», если помнишь, она в прошлый приезд тебе раз двадцать напомнила это название), и хочет шить жакеты на осенний сезон. Я пообещала, что куплю сразу два – в крупную и мелкую клетку. Уже приглядела подходящий фасон.

Может случиться, что я приеду вслед за письмом или даже раньше. Представляешь такое? Я просто очень хочу увидеть тебя, но сейчас без мужа уехать не могу. А пишу просто потому, что хочу много чего тебе рассказать. Можно и по телефону, конечно, но так я начинаю болтать без умолку о всякой ерунде, либо вообще молчу как рыба. В письме все как-то проще. Есть время подумать. Хотя, мне это не особо помогает.