Книга Белый ворон Одина - Роберт Лоу

— У нас тоже будет свой камень…

— Поздно, Торговец. Боюсь, никому из нас не суждено добраться до такого места, где Клепп Спаки сумеет вырезать новый камень. А если даже и доберемся, что тогда? Снова вернемся в нашу усадьбу — пасти цыплят и пересчитывать серебро, которое сумели унести? Просто сидеть и ждать, когда безжалостные Норны обрежут нити нашей судьбы?

— А что ты предлагаешь, Финн Бардиссон? Искать красивой смерти?

Он безразлично пожал плечами и сказал:

— В конце концов, я дал обет Одину. Тогда, в новгородской темнице… Надо отдать должное Одноглазому, он свою часть обязательств выполнил. — Финн выпрямился и добавил с кривой усмешкой: — Ты вспомни: даже Пай перед смертью грезил о славе. Как там говорится?

Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава.

Мне было горько оттого, что мой побратим избрал столь легкий путь в жизни. И в ответ я процитировал ему еще одну строфу из «Речей Высокого» — ту самую, которую чаще всего забывают:

Ездить может хромой, безрукий — пасти, сражаться — глухой; даже слепец до сожженья полезен — что толку от трупа!

Возможно, Финн и нашел бы, что возразить, но в этот миг Торстейн Обжора очнулся и громко застонал. В таком состоянии — то приходя в себя, то снова впадая в забытье — Обжора провел большую часть ночи. А на рассвете умер. Но у меня до сих пор встают дыбом волоски на руках, когда я вспоминаю его ужасные крики.

Как и сказала Тордис, еды было много. Ее оказалось даже слишком много для наших измученных, усохших желудков. Уже к концу первого дня пребывания в крепости люди начали болеть. На них напали поносы и рези в животе. Бьельви пришлось отпаивать их отваром из молодого корня ежевики — того самого, что врастает обоими концами в землю — с добавлением полыни, бессмертника и коровьего молока. При необходимости последнее можно было заменить молоком козы или кобылы.

— Эта штука хоть помогает? — поинтересовался Скула, молодой парень, едва начавший бриться.

Скула всегда был костлявым, а сейчас выглядел откровенно истощенным и желтым. Торгунна уверила парня, что средство безотказное. Скула выпил, и, глядя на его гримасу, я от души порадовался, что меня самого болезнь не затронула.

— На месте Бьельви я бы назначила другое лечение, — вполголоса проворчала Торгунна, проходя мимо. — Ему бы полежать недельку-другую в тепле и сытости…

Торгунна права, подумалось мне. Слишком много среди нас больных и умирающих. И это помимо тех, кто уже умер. В конце концов я собрал побратимов и обратился к ним с речью. Суть сводилась к тому, что кто-то должен остаться в крепости с нашими больными. Отчасти для того, чтобы заниматься их лечением… но также и для устрашения местных жителей — чтоб эти хитрецы не вздумали попросту выбросить наших хворых товарищей на мороз.

Честно говоря, я ожидал, что от желающих не будет отбоя, и очень удивился, когда лишь двое изъявили готовность остаться. Оба делали вид, будто движимы исключительно заботой о больных побратимах. Но я-то понимал: они и сами слишком слабы, чтобы продолжить путь. Все остальные, вопреки здравому смыслу, были настроены продолжить поход. Так что мне пришлось воспользоваться властью ярла и назначить еще двоих на роль сиделок.

Одним из них был как раз Скула. Парень недовольно скривился, но всем было видно, что недовольство это напускное. Скорее всего, он испытал облегчение, поскольку сам понимал: если уйдет из крепости, то неминуемо встретит смерть в пути.

Вторым оказался Торвир, которого совсем замучили гнойные язвы. Несмотря на все усилия Бьельви, они в огромном количестве появлялись на теле Торвира. Каждое утро Торгунна с Тордис, вооружившись прокаленной иглой, вскрывали нарывы и удаляли из них гной. Там же, где одежда натирала кожу, язвы лопались сами по себе. В результате шея и запястья Торвира превратились в сплошную корку из крови и гноя, что наверняка доставляло ему немало мучений. Тем не менее он громко возражал против моего решения оставить его в крепости.

— Воля твоя, ярл, но это несправедливо, — твердил Торвир.

Я, как мог, пытался его вразумить. Напомнил, что он не в состоянии надеть на себя доспехи, держать меч, не говоря уж о том, чтобы совершать пешие переходы. Однако Торвир упрямо стоял на своем. В конце концов в разговор вмешался Финнлейт. Хлопнув друга по спине — судя по тому, как болезненно поморщился Торвир, там тоже скрывались язвы, — он заявил:

— Да ты не беспокойся. Я выбью для тебя виру и прослежу, чтоб тебя не обделили при дележке добычи.

Позже Иона Асанес объяснил мне истинное положение дел. Я почувствовал легкий укол досады — не слишком-то приятно, когда тебя наставляет безусый юнец, — но, тем не менее, внимательно выслушал Иону.

— Бывшие друзья Торкеля… ну, те, которых он привел в Эстергетланд, чувствуют себя неловко из-за его предательства, — рассказывал Асанес. — И они не хотели бы, чтоб ты подозревал их в причастности к той истории. Знаешь, они нормальные парни и последуют за тобой до самых врат Хельхейма — как и все остальные, разумеется. Но вовсе не из-за клятвы, данной Одину.

— Ты, может быть, не знаешь, — добавил Иона со скупой усмешкой (после смерти Пая он все время грустил и редко улыбался), — но между собой они никогда не называют тебя Убийцей Медведя. Только Торговцем. Люди считают: коли ты ведешь дела с Ормом, то внакладе не останешься. Ведь всем известно, что тебе покровительствует сам Один. А потому никто не сомневается в твоей удаче. Уж кто, а ты сумеешь добиться успеха и сохранить жизни!

Пользуясь возможностью побеседовать наедине, мы обсудили еще один важный вопрос — а именно, стремление Олава удержать Асанеса в Новгороде. Кому-то могло показаться странным, что девятилетний пацан самочинно берется решать судьбу взрослого человека. Но я уже достаточно хорошо изучил Воронью Кость, чтобы ничему не удивляться.

Тема не вызвала у Ионы восторга. Напротив, он явно чувствовал себя неуютно и задумчиво скреб подбородок. Я невольно посмотрел на редкую поросль на Ионином лице, которая со временем обещала вырасти в сносную мужскую бороду. Сейчас темные волосы едва курчавились на бледно-оливковом лице. Жест Асанеса заставил мое сердце болезненно сжаться, ибо подбородок он почесывал в точности, как Рерик, — человек, которого я долгое время считал своим отцом. Лишь несколько минут спустя до меня дошло, что жест этот Иона подцепил не от кого иного, как от меня самого.

— Да пусть, — безразлично пожал плечами Асанес. — Воронья Кость тешится мечтами и пытается подкрепить их наблюдениями за птицами. Здесь, видите ли, птаха прощебетала… а там стая пролетела… В конце концов он поймет, что неправ — ибо за всем этим не стоит истинный Бог.

Слова Ионы неприятно меня задели.