Книга Диссиденты - Глеб Морев

Мы старались привлекать людей, кто может помимо фонда помогать тем, кто особо нуждается. Кстати, до 10 процентов в год от того, что мы тратили, были деньги, собранные внутри страны, так что все-таки это было заметно, находились люди, которые были готовы вносить деньги в фонд. Причем тоже интересно – люди отдавали деньги, и я им говорил: «Вы понимаете, что вы деньги отдаете мне, а я не могу вам потом отчет давать, куда пошли именно ваши деньги, они идут на общую помощь заключенным. Я вам предлагаю: вы сами выберите себе, кому бы вы хотели помогать, и конкретному человеку, его семье давайте деньги. Если это вам неудобно, у нас есть все время люди, которым от фонда помощь получается недостаточной, но мы не можем выделять больше, чем это предусмотрено положением о фонде. А если вы свои деньги не в фонд отдадите, а для кого-то конкретно, мы их передадим этим людям». На это всегда все, конечно, соглашались. Или отдавали и говорили: «Берите и делайте с ними что хотите, с этими деньгами». Таким образом, была возможность оказывать дополнительную помощь, не отходя от установленного положением о фонде.

Я долго думал, что людьми движет – теми, кто принимал участие в работе фонда, вот теми, которые не родственники репрессированных. И смотрю – и верующие, и неверующие были, и были люди, от рождения альтруисты просто. И это просто потребность кого-то опекать, кому-то отдавать последнее. Вот в чистом виде такой альтруисткой Лина Туманова была. У нее в квартире постоянно останавливались едущие на свидание или еще по каким делам приехавшие в Москву гонимые. Она ходила с ними по присутственным местам, по магазинам и, естественно, кормила их. Вот она, бедолага, с базедовой болезнью, приходит и говорит: «Ко мне опять приехали…» Я говорю: «Ну Лина, ну что я могу сделать? Деньги не мои. Сколько положено – столько мы дали». – «Ну да, понимаю…» И все свои деньги она на них тратила. Это фантастика просто, что такие люди находились! И я бесконечно благодарен этому периоду моей жизни, когда судьба дала мне возможность общаться и быть знакомым с этими людьми. И, в частности, что снизошли до дружбы со мной и Андрей Кистяковский, и Борис Михайлов.

Я могу понять Марину, которой пришлось пережить такое время. Пришел Андропов, всех посадили, и я понимал, в какой ситуации они с Андреем остаются. Работать фонду все равно не дали бы. Андрей больной, его отказываются лечить, дергают с обысками, какие-то еще неурядицы – ее эмоции я вполне могу понять. Мне только непонятно, когда человек, который к фонду весьма опосредованное отношение имел, пишет, что роль Бориса Михайлова в фонде была провокационной. Этого и близко не было. И объяснений, которые сам Борис дал, думаю, вполне достаточно.

У Лидии Корнеевны Чуковской в дневнике в то время [21 мая 1983 года] об Андрее такая запись осталась: «Объявлен новый распорядитель фонда – Андрей Кистяковский». И далее такое замечание: «Значит, нашелся еще один человек, добровольно идущий на гибель». Это исчерпывающе характеризует ситуацию, в которой все происходило. И с большой скидкой надо потом относиться к тому, как и что человек в такой ситуации делает.

Ситуация была жуткая. Атмосфера сменилась, когда пришел Андропов, сразу появились тяжесть и безысходность впереди. Они начали добивать фонд. И в этой ситуации Андрей твердо решил, что он будет распорядителем. Как-то я слышал произнесенную им фразу: «Добро должно быть активным». И он чувствовал, что нужно не просто говорить, а брать на себя ответственность. И в этой же ситуации Борис со своими пятью детьми. Ох…

– Правда ли, что роль Бориса Михайлова в фонде была очень значительна уже в то время, когда вы были распорядителем?

– Да.

Кстати, говоря об Андрее и Борисе, надо упомянуть одну очень важную сторону и для их характеристики, и для характеристики моего с ними общения. Андрей крестился уже во взрослом состоянии и много размышлял на эту тему, как, что и почему. И со мной, в частности. Я тоже крестился, будучи взрослым. С другой стороны, Борис, который был человеком воцерковленным, нес еще большую нагрузку в храме, и дворником работал, и в фонде успевал. Я могу подтвердить, что его участие было крайне важно, просто неоценимо, и меня удивило, зачем он вдруг заговорил, что хочет быть распорядителем. Кажется, он нашел, чем в фонде заниматься эффективно и без этого. Поэтому я был против того, чтобы он был распорядителем, еще до своей посадки.

– То есть вы считали, что перемещение его на пост распорядителя отвлечет его от конкретных дел, которыми, с вашей точки зрения, он успешно занимался?

– Это все-таки было не главное, а главное – невозможно было смотреть на его будущее, ведь я уже понимал, что не дадут фонду функционировать.

– Вам просто жалко его было?

– Даже не то что его жалко… Все-таки пятеро маленьких детей, с кем они останутся? Это было как-то слишком. Это была главная причина, по которой я сказал Наталье Дмитриевне, что очень не надо бы, чтобы Борис был распорядителем. Но сообщение было редкое, она конкретно на это ничего не ответила, то есть не успела ответить – меня арестовали, но она согласилась с кандидатурой Андрея Кистяковского, и Андрей был объявлен распорядителем.

– Михайлов – исторически, биографически – был близок к семье Солженицыных, насколько я понимаю.

– Конечно! Его они знали. С Андреем они знакомы не были, а Борис – они вместе с Димой Борисовым и Евгением Барабановым высказались публично в поддержку Солженицына [в 1974 году].

– Но они с вашей аргументацией согласились?

– Я не успел получить ответ, меня посадили, и как и что происходило далее, я уже только приблизительно знаю. Но поскольку распорядителем фонда был объявлен Андрей – видимо, да, согласились. И вот, судя по этой маленькой заметке в дневнике у Лидии Корнеевны, воспринималось это так, что человек осознанно идет на гибель.

Так вот, я начал говорить, что мы с Андреем много говорили о христианстве и о литературе, и он, конечно, очень интересно все это рассказывал, как и что. Одно приведу только для понимания. Он так сформулировал, что такое роман. Роман – это исследование жизни человека между добром и злом в их христианском понимании. И дальше я увидел подтверждение тому, что советская литература – это как бы и не литература… Дело не в том, что уж совсем перевелись люди, умеющие писать: они, наверное, есть, но ценности, которые они признают, – это не христианские ценности.

Один пример. У Шолохова в «Судьбе человека» эпизод есть, когда пленных загоняют в бывший собор, они ночуют, и главный герой слышит, как один солдат другому говорит: «Я знаю, что ты политрук, я тебя завтра выдам немцам. А что мне с тобой возиться? И мне за это что-нибудь будет» – совершенно нагло. И этот главный герой решил, что этого нельзя допустить, и ночью задушил того, кто собирался выдать. И дальше авторская ремарка, что Соколов после этого встал и почувствовал себя так, как будто он в руках держал какую-то гадину, – это задушив живого человека. У того же Шолохова в «Тихом Доне» есть эпизод, когда разбита группка бандитов, они уходят, уже совершенно обессиленные, у них раненый, которого они не могут уже нести, и они понимают, что оставить его – это обречь на издевательство, и они его убивают. Они уходят, один остается, они слышат выстрел, и дальше там авторское, что они все почувствовали, что этого нельзя делать, человек не должен так делать даже в такой ситуации. Вот чем отличается подход. Поэтому, в частности, «Тихий Дон» – это литература, а «Судьба человека» – нет. Не потому что человек не умеет писать, а потому что пытается навязывать противоестественные для человека ценности.