Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

– Это еще не всё? – спросил тот.

– Примерно половина. Но дальше уже не про планокуров.

– А почему планокуры? Плановые, плановики. Выдумал слово не в тему…

– Может, заменю. Хотя в диалогах его, по-моему, нет, только от автора. Так что можно оставить. Но это мелочь, в целом-то как?

– Сойдет. В деталях ты почти не лажанулся, не парься. Я, правда, в сараях не обкуривался. Мы всегда или в садике детском, или на хате… Помнишь, как мы с алгебры в садик свалили, а потом вернулись и ржали? Нет, это мы на алгебре ржали, а свалили с другого урока, все пацаны свалили…

– Не все, – возразил Гена, припомнив. – Я остался и Локтев с Овчинниковым. Вы тогда с биологии свалили.

Хозяин и гость улыбнулись одинаковыми улыбками: и тому, и другому воспоминание доставило удовольствие. «Странно, – подумал Гена. – Ведь это грех, и даже не мой, – почему же так приятно вспоминать? Только потому, что не повторится? Ни алгебра, ни биология, ни класс наш раздолбайский? Похоже на то…»

– У Пелевина где-то есть интересная мысль, – сказал Валерьев. – О том, что если дерьмо, которое нас окружало вчера, сегодня кажется нам чем-то приятным, то в какое же дерьмо мы превратимся завтра, если завтра будем хорошо оценивать сегодняшнее дерьмо.

– Дерьмовая мысль, – отозвался Курин. – А тогда было и правда классно… Теперь про рассказ твой…

Гена напрягся, а Дрюня ухмыльнулся.

– …Не боись, не дерьмовый. Просто схема просвечивает иногда. И еще христианство свое ты всем в нос суешь… Про Колизей – полная туфта, в жизни такой пурги никто бы не гнал, тем более до обкурки. Чтобы четверых с одного костыля так накрыло – маловероятно, я такого плана не курил. Гон обкурочный получился, поздравляю. Насчет братства тоже угадал. Что такое «братство во Христе», не знаю – «Белое братство», типа того?

– Нет. Церковь – Тело Христово, а христиане – его члены…

– А кто самый главный член? Ну, член, который член? Пардон. Ты в этом бреде разбираешься, но читатель его знать не обязан.

– Значит, узнает. В следующей части объясню.

– Объясняй. Только никто читать не будет.

– Посмотрим. Тебе я вторую часть точно дочитаю, раз уж начал.

– Валяй, послушаю, если уши не завянут.

– Если уж от этого не завяли… – Гена указал на полку с кассетами. – Может, ты из-за музыки этой богохульной на Христа ополчился? Там ведь сплошь сатанисты!

– Так ведь и я сатанист, – сообщил Дрюня с улыбкой. – Вот, послушай, какие я стихи пишу для господа сатаны…

Стихи были из разряда черного юмора, вроде тех, что про маленького мальчика, и тоже дактилем написаны, а рефреном была строка: «Долго смеялся господь сатана».

– Правда, что ли, сатанист? – изумленно спросил Валерьев.

– Сам ты сатанист, – ответил Курин. – Ведь тебя колбасит от вдохновения, когда пишешь, сам рассказывал. А это, типа того, сатанинская одержимость. Меня вот не колбасило – сел и написал. А у тебя случай запущенный, экзерцист нужен. – Он посмотрел на озадаченного собеседника и рассмеялся. – Ты хоть что-нибудь про сатанистов знаешь? Это же отморозки, они человеческие жертвы приносят и прикид у них дурацкий – всё черное, цепи и крест перевернутый на шее. А я не сатанист, я только музыку их слушаю и стишки про сатану сочиняю.

– А зачем тебе такая музыка? Зачем стишки сочинять? – спросил Гена с душевной болью.

– Музыка нравится. От нее в организме эндорфины вырабатываются, как у шаманов. Наркота на халяву – кто ж откажется? А про стишки вопрос глупый: что сочинилось, то и сочинилось. Я, Генчик, в Бога не верю и в сатану тоже не верю, так что мне проще. Свобода творчества, ёлы-палы! А как мифологический персонаж сатана интереснее, чем Бог. Крутой такой перец – чего ж мне его господом не назвать? – усмехнулся Дрюня.

– «Господь» означает «господин», – заметил Гена. – Значит, ты заявляешь о своем рабском подчинении сатане. И жертвы ему, кстати, приносишь – свое время, свое творчество, свое сочувствие певцам-сатанистам… Ты ведь самого себя в жертву приносишь, это человеческая жертва!

– Ой, как страшно! Сейчас побегу грехи замаливать! – он комически схватился за голову, потом отпустил ее и с каким-то мертвенным спокойствием посмотрел на Валерьева, поинтересовавшись: – А если нет их? Ни Того, ни другого. Ради кого весь балаган затевать?

– А ты ради кого затеваешь? Тоже ведь делаешь что-то. В моей системе координат это «что-то» на сатану работает, а в твоей на кого?

– На меня. Мне интересно – я и делаю.

– А когда неинтересно станет – повесишься?

– Найду другое интересное. А вешаться мне заранее неинтересно.

– А если всё станет неинтересно и будет дилемма: верить или вешаться – что выберешь?

– Смешной ты, Генчик! – сказал Курин серьезно. – Помнишь, в школе вопросцы были типа этого? Ну, типа, «в жопу дашь или мать продашь?», из двух зол, короче. И вот паришься: и пидором быть неохота, и мать – не посторонняя. Детский сад!

– Ну а всё-таки? Поверишь или повесишься?

– Поверю. Но поверю в то, что мне ближе. Если я сейчас сатанистов слушаю, а не девочек из церковного хора, то и веру выберу соответствующую. Ты к этому вел?

– Да.

– Молодец, довел. Можешь, короче, считать меня потенциальным сатанистом. А ты у нас кто? Как ты тогда ответил на вопрос про жопу и мать?

– Никак.

– Ну как же, никак! Если не отвечали, под дых били.

– Три раза били, потом отстали.

* * *

На практической по физиологии человека резали лягушек. Степа прозвал такие занятия «курсами молодого Базарова»; некоторые одногруппники со смехом переняли это название, другие переняли без смеха, поскольку не поняли, но так или иначе оно закрепилось и даже было в ходу у профессорско-преподавательского состава. На этот раз случилось ЧП: одну очаровательную натюрмордочку, чудесно державшуюся на сцене, да и вообще девушку с железными нервами – вдруг вырвало на отрезанную лягушачью голову.

«От кого, интересно?..» – подумал Степа, а на перемене задал этот вопрос Мише.

– Точно не от меня, – ответил Солев. – А может, она просто так? Гадость ведь эти лягушки, сам чуть не сблевал!

– Не знаю-не знаю, – скептически произнес Степа. – По-моему, после четырех лет театральной жизни можно и человеку голову отрезать без особых эмоций. Да и факультет у нас не такой, чтобы лягушек бояться.

– Факультет – ладно, а насчет театра ты загнул. Я бы, например, никому голову не отрезал, и ты бы не отрезал, и никто из наших, разве что Гриша…

– Я же фигурально выразился, иносказательно! Грубеют, мол, нравы человеческие в театральной среде, цинизм в ней вырабатывается, а самообладание для артиста – вещь первостепенная, без нее никуда. Что же касается головореза Гриши… может быть, это он так расстроил нервы у Катеньки?