Книга Тайны серебряного века - Анатолий Терещенко

Так, член Казачьего отдела ВЦИК М. Данилов отмечал: «Разве для того казачество осталось, чтобы его убивали, без оружия в руках, ведь мы фактически обманули и побили их».

После смерти Свердлова и Ленина, выдворения из Советской России Троцкого и прихода к власти Сталина, где-то с середины 1930-х годов Советское правительство повернулось лицом к казачеству и смотрело на него как на особую национально-сословную общность. Казакам было вновь разрешено служить в армии, начали создавать небольшие казачьи части, казаков теперь приглашали на парады в своей национальной форме.

В так называемых частях особого назначения (ЧОН) служило много казаков. На Украине формировались части червонного казачества. В годы войны красные казаки мужественно дрались с фашистскими захватчиками. Что же касается белого казачества, то они были частью так называемой военной эмиграции, которая встала в строй вместе с гитлеровцами в борьбе с большевистской Россией.

Казачество практически перестало выделяться среди остального населения СССР после хрущевской «оттепели». После распада Советского Союза началось систематическое возрождение казачества. Существует также множество казачьих обществ в Казахстане, на Украине и в других странах.

Что же касается предвоенного казацкого зарубежья, то казаки-эмигранты стремились к сохранению своей культуры, обычаев и традиций, осев во Франции, Германии, Бельгии и других странах Центральной Европы.

Наиболее показательным примером казачьей жизни за рубежом стали казачьи станицы в Болгарии, правительство которой разрешило въезд в страну 14 тысячам казаков.

Как вспоминал атаман Краснов, столица этой страны город София превратилась в своеобразную европейскую столицу казаков. Это было казачество, отступавшее вместе с войсками Врангеля из Крыма.

В статье «Демон по имени Розалия» Николай Котомкин писал, что большевики не только проводили массовые расстрелы белого офицерства и казачества, отставшего от корабельных караванов, уходивших в Турцию, но и устроили в Крыму голод для «борьбы с контрреволюцией».

Первую скрипку в карательных операциях против белых, оставшихся в Крыму, сыграла секретарь Крымского обкома РКП(б) Розалия Самойловна Самойлова (Залкинд) (1878–1947, партийные клички «Землячка», «Демон», а ее подпевалой был пламенный венгерский головорез, председатель Крымского ревкома Бела Кун (1886–1938).

На полуострове Крым, представлявшем печальное зрелище, скопилось множество белых офицеров из армии Врангеля, которые либо не успели уйти на кораблях подальше от родной земли, либо не желали ее покидать. Сначала в местной газете, на столбах и заборах появились объявления, призывающие всех бывших белогвардейцев, и военных, и служащих, явиться на регистрацию, после чего они якобы будут амнистированы и прощены согласно приказу Фрунзе. За уклонение от регистрации — расстрел. Законопослушные граждане потянулись ручейками встать на учет. После чего по указанию Землячки началась охота на людей — аресты белых и их физическое уничтожение. Были расстреляны десятки тысяч человек без суда и следствия.

А потом в голову Розалии — фурии красного террора пришла мысль экономить порох и пули. Начались «морские казни». Приговоренных россиян просто грузили на баржи, привязывали к ногам груз и сбрасывали в воду. Погибшие шеренгами подолгу стояли в воде. Местные жители — рыбаки, проплывающие на лодках над местом казней, месяцами наблюдали жуткие зрелища, когда подводные течения шевелили волосы и воздетые кверху руки. Жертвы казались живыми. Они словно просили живых поднять их наверх.

Кроме расстрелов, по инициативе Розалии Залкинд начался также отъем у населения продуктов питания и вещей якобы для нужд армии. Скоро Крым поразил страшный голод.

За свои заслуги перед Родиной Землячка получила — первая из женщин — орден Красного Знамени. Скоро ее отозвали в Москву. Слишком дорого заплатил Крым за деятельность демона по имени Розалия.

* * *

Стремительно приближались роковые сороковые. В пригороде Берлина в один из весенних дней собрались друзья — земляки. Это были донские казаки, считавшие своим вождем генерала Петра Николаевича Краснова.

— Зайдем в гаштет к Францу? — предложил рослый казак Никанор Кривошеев.

— Да ты шо, в эту тошниловку, где полно всякого заумного сброда, вечно накурено и сперто — вонючий воздух от брюхатых бюргеров, — возразил худощавый мужичонка Федор Горячев.

— Согласны, — заорали хором еще трое: Федот Дроздов, Игнат Кочерга и Семен Большаков. Все они прошли закалку фронтом в войну с германцем.

— Тогда я предлагаю в рыбный подвальчик к Гансу. Там и пивка баварского попьем, — предложил второй вариант Никанор.

Все согласились. Вскоре они спустились в небольшое помещение, обосновавшееся под цоколем белостенного дома с фасадом, отделанным под древний архитектурный стиль, так называемый «фахверк». Заняли столик в дальнем углу от входа и после выпитого пива предались воспоминаниям.

Начал Игнат Кочерга будоражить память, окрашенную тоской о далекой родине — станице Каргинской, что на Дону, участии в войне и службе в 3-м конном корпусе под руководством земляка Петра Николаевича Краснова, ставшего атаманом донского казачества. Перед этим в сознании молнией пронеслись казачьи станицы по-над Доном с белыми хатами-мазанками, крытыми почерневшими шапками соломы, малыми подслеповатыми окошками глядевшие на главную казацкую реку. Пронеслись картины купания дончаков, рыбной ловли и строительства дома вместе с многочисленной родней с замесом самана лошадьми, ходившими по кругу.

— Эх, станичники, на крыльях бы полетел в родные края. Сейчас там цветут сады и вдоль хуторской пыльной улицы, упирающейся в степные просторы, наверное, скачут ребятишки с пузырящимися косоворотками от ветра, как это было и с нами, — вздохнул Игнат.

— О нет, Игнат, сейчас ничего подобного может и не быть. Краснопузые с Троцким во главе прошлись огнем и мечом по казацким станицам, выпалили наши гнезда и выпололи наших соплеменников, — промолвил сквозь пожелтевшие от курева зубы, играя желваками, Никанор Кривошеев, повоевавший и с красными против белых, и с белыми против красных.

Быстрой кинематографической лентой развернулись перед ним образы виденных за все годы перед отъездом в Германию последних вождей большевизма. Он их созерцал в действии, нередко и с близкого расстояния. Ленина — на площади у Финляндского вокзала, Троцкого — в личном бронепоезде, когда он под Царицыном приказывал стрелять и сам стрелял в проштрафившихся красных командиров. Он видел и результаты его «работы» против станичников одураченной приказами председателя Реввоенсовета привезенной на Дон голытьбой.

Большевистские вожди для него были, как красная тряпка для быка. Он ненавидел их за все — за разваленную императорскую армию, за Гражданскую войну, за бойню с казаками и, наконец, за порушенное Отечество.

Его память цепко держала события на фронте в конце войны, когда одуревшая Российская армия, вдруг побросав позиции, кинулась куда глаза глядят — домой, к ожидавшим родным по хуторам, деревням, селам и станицам. И ничего тут не было удивительного — в своей основе армия была крестьянская. Солдат дома ждали родители, жены, дети, а иногда и внуки.