Книга Непридуманная история Второй мировой - Александр Никонов

— Когда к власти пришли большевики, полагающие, что имеют монополию на мысли граждан, они решили подчинить себе и смерть, перевести ее из области онтологической в область социальную. Эта операция прошла в три этапа — обобществление (коллективизация) смерти, героизация (романтизация) смерти и, наконец, бюрократизация (отчуждение) смерти. Человек, лишенный права на частную собственность, автоматически лишается права и на частную смерть. Смерть становится общественным достоянием. И нагружается великим идеологическим смыслом. Совершенно невозможно представить при советской власти создание и публикацию произведения наподобие «Смерти Ивана Ильича». Потому что человек, задумывающийся над смыслом жизни и смерти, неизбежно ставит перед собой «проклятые вопросы» бытия, которые так отчаянно не состыковываются с паровозами марксистских доктрин.

Каждый отдельный человек умирать не хочет — это простая биология. И эту биологию большевики ломали при помощи идеологии, внушая людям идею жертвенности. Причем советская идеология оперировала двумя типами жертвенности — вынужденной и добровольной. Вынужденная — это когда человека берут и расстреливают как врага народа, объясняя расстрел «высшими государственными интересами». Добровольная — когда человек сам бросается на амбразуру…

Кстати, об амбразуре. Выше я приводил стихи одного из советских поэтов: «Славлю солдат революции…Падающих на пулемет!» Надо сказать, эта тема — про падение на пулемет — отчего-то была весьма популярной в некрофильском СССР. Писатель и философ Александр Зиновьев когда-то по молодости писал стихи. Вот одна строчка из его юношеских виршей: «Под пулемет подставим тело». Позже, анализируя это, он отмечал: «Идея подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том, что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как обличение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось, как готовность народа лечь костьми за коммунизм…»

Вот откуда все эти многочисленные александры-матросовы времен Отечественной, которые бросались грудью на амбразуры. Осуществление литературного штампа.

— Как известно, Александра Матросова посмертно наградили званием Героя Советского Союза, — продолжает Лаврин. — Спустя некоторое время еще несколько человек повторили его подвиг и были посмертно представлены к наградам различной степени. А потом нашелся солдат, который не стал закрывать амбразуру телом, он ухитрился подобраться к дзоту и перекрыть смотровую щель скаткой. И остался жив. Армейское начальство хотело наградить парня. Но Сталин, прочитав про обстоятельства дела, написал резолюцию: «Отказать. Пусть закрывает грудью, как все». Если это и анекдот, то весьма симптоматичный! Героизация смерти требовала публичных, растиражированных жертвоприношений. В советских людях психология самоубийц воспитывалась еще с Гражданской. Вспомните:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И, как один, умрем

В борьбе за это.

Между прочим, постоянная готовность к гибели — это характерная черта психологии самурая, политического террориста, камикадзе, шахида. А человек, который ценит свою жизнь дешевле своих идей, чужие жизни с еще большей легкостью приносит в жертву… То же и с вынужденными жертвами. Массовый террор сталинских времен был окрашен в патетические тона — вспомните знаменитые обвинительные речи прокуроров Крыленко и Вышинского. Поэзия! А когда в сентябре 1950 г. в здании Дома офицеров слушалось так называемое «ленинградское дело», то сразу после оглашения приговора на всех обвиняемых охранники набросили белые саваны, затем взвалили бедолаг на плечи и понесли к выходу через весь зал. Это был спектакль.

Так считает Лаврин. А доктор филологических наук Мария Шарова, изучив мутный поток предвоенной советской литературы, следующим образом описывает самоощущение и миропонимание тогдашнего гомо советикус: «Борьба за революционное будущее человечества — это лучшее, что может случиться с советским человеком… Поскольку война носит непрекращающийся характер, все члены общества или являются солдатами или готовятся в солдаты». И далее в качестве одного из многочисленных примеров приводит отрывочек из сталинского романа, где герой говорит героине: «Ах, да вы не пережили Гражданской войны. Это было счастье, Ольга Ованесовна! Все чувства, все поступки сверялись на слух с тем, что происходило на фронте. Мы родились и выросли в войне. Наш быт все время был войной, неутихающей, жестокой. У нас умеют садиться в поезда и уезжать за тысячу верст, не заглянув домой. Мы способны воевать двадцать лет (опять эти мистические двадцать лет! — А.Н.), мы бойцы по исторической судьбе.»

Шарова, конечно, права — советскому человеку действительно до войны и «до смерти — четыре шага».

«И он погиб, судьбу приемля, Как подобает…» — вот стихотворно выраженная доминанта эпохи (стихи Уткина).

«И если я домой вернуся целым, Когда переживу двадцатый бой, Я хорошенько высплюсь первым делом, Потом опять пойду на фронт. Любой» — вот постоянно выраженная готовность воевать до тех пор, пока, наконец, не ухлопают (стихи Копштейна).

Просто красные зомби какие-то!..

Глава 3

Куда исчезла готовность к войне?

«…спор шел не между фашизмом и всем остальным человечеством, а между двумя фашистскими системами. Фашизм был побежден, фашизм победил».

Юрий Нагибин

Ранее мы очень много внимания уделили схожести двух диктаторов — Гитлера и Сталина. Пора пришла присмотреться к различиям…

Наши бравые историки в погонах и примкнувшие к ним антирезунисты цивильного толка говорят, что Сталин был к войне не готов, а Гитлер — готов. В этом и есть главное различие.

Поскольку нет никаких моральных причин, по которым Сталин мог бы отказаться от намерений нанести первый удар по Германии, историкам остается только одно — твердить о материальной неготовности Сталина к войне. Других причин придумать нельзя.

Однако сам Сталин себя неготовым вовсе не считал.

Один из дружественных зарубежных дипломатов в 1941 году предупредил Сталина, что Гитлер может скоро напасть. Сталин спокойно ответил: «Пусть приходит, встретим». Слова Сталина «пусть приходит», разумеется, не говорят о том, что Сталин избрал оборонительную стратегию. Подобное построение сталинской фразы объясняется просто: не мог же Сталин чужому человеку признаться в том, что СССР сам готовит нападение на Германию! А вот в плане психологическом фраза Сталина свидетельствует об абсолютном спокойствии Иосифа Грозного по отношению к Гитлеру и полном отсутствии страха перед ним.

Впрочем, эту историю я мог бы и не рассказывать: мы уже имели возможность убедиться в том, что Гитлера Сталин не боялся. И народ свой психологически мобилизовал на войну, приучив к мысли о том, что Гитлера мы скоро побьем, напав на него («будем бить врага на его территории» — более чем прозрачный эвфемизм агрессии, даже если исключить прямые пропагандистские призывы к первому удару.) В обстановке сталинского террора и сталинской нищеты у населения всей радости только и оставалось — кино пропагандистское посмотреть, водки хряпнуть да ждать войны, как избавления от мирного труда. Потому что на трудовой фронт население сталинской страны было мобилизовано еще ДО войны.