Книга Гипнотизер - Андреас Требаль

Думаю, что вряд ли унижу и Филиппа, и себя самого, если рискну утверждать, что в ту минуту Ипполит явно был на высоте.

Не только мне, но и Филиппу нечего было сказать. Я словно за поддержкой обернулся к Марии Терезе, а Филипп… У него палице была мировая скорбь.

Ощутила ли Мария Тереза эту перемену в нем?

Нет. Потому что — и тут я ручаюсь за уместность подобной формулировки — во все глаза смотрела на Ипполита. Талантливая пианистка, гордая красавица разом превратилась в запуганную пичужку. По-видимому, его обеспокоенность за самочувствие аббата была столь велика, что он даже нетерпеливо потянул Марию Терезу за кончик рукава — мол, чего же ты медлишь, аббат ждет!

Мы с Филиппом остались. Вскоре Ипполит прислал служанку передать, что мадемуазель решила остаться на ночь у постели аббата. Она благодарит за сегодняшний визит и желает всего наилучшего.

— Это называется выставить вон! — отметил я.

— Давай пойдем ко мне и выпьем, — предложил Филипп.

Мы сидели у барона и пили привезенный мной бальзам — творение дома Оберкирхов. Выпито было уже три бутылки. Разумеется, мы не все время посвятили этому чудесному напитку, иногда прогуливаясь по просторной гостиной. Впервые мне выпала возможность без помех полюбоваться собранием картин барона. Филипп не стал брать на себя роль экскурсовода, да и я в таковом не нуждался. Но покой, исходивший от этих полотен с изображением античных руин, натюрмортов, мадонн периода Ренессанса, темных облаков, проносившихся над неподражаемыми голландскими мельницами, мало-помалу перешел в изумление — тем, что лишь мы с аббатом были посвящены в тайну, которая, несомненно, могла поставить Марию Терезу на грань нервного срыва.

И она, и я разыграли небольшой спектакль. Деликатно выражаясь, у нас не хватило пороху развеять его иллюзии.

Но ведь это ложь!

В конце концов Мария Тереза вспомнила лишь о том, что давным-давно знает Людвига с Филиппом и что оба ссорились друг с другом из-за нее с самого детства. Все остальное по-прежнему оставалось тайной за семью печатями. Но когда она окажется перед необходимостью развязать этот биографический узелок, когда нач-ист всерьез вспоминать о том, где именно имела место описанная ею стычка двух мальчишек, — это был всего лишь вопрос времени. Так где же все-таки это было? В имении ее дяди или в Энхейме, в имении Оберкирхов? Стоило лишь спросить об этом Филиппа… попросить его рассказать о малышке Мушке, и он наверняка… Я вновь попытался предугадать их реакцию, но мне явно не хватало воображения. Лишь одно не внушало сомнений: я должен оберегать Марию Терезу, не покидать ее, по крупицам собирая ее истинную биографию и понимая, что аббат был ей отцом, а баронесса Оберкирх — матерью.

Погруженный в размышления, я рассматривал небольшую картину голландского автора, на которой пестрая толпа детворы гоняла по льду деревянный мячик, а кучка явно подвыпивших крестьян, стоя в стороне, криками подбадривала жонглера факелами. Первый план занимала лачуга, из окон которой валил дым. Ты — на льду, гоняешься за любовью и счастьем, а где-то рядом занимается опасное пламя.

Я налил еще бальзама, выпив сто, вдохнул. Эх, Мария Тереза, были времена, когда я напропалую резвился с твоей матерью, и вот теперь… Ведь я с самой первой нашей встречи понял, что и тело твое, и твои поцелуи удивительным и непостижимым образом знакомы мне… теперь-то я знаю, в чем дело, что это не порождение разгоряченной фантазии. Лишь верхушка айсберга приоткрылась моему взору, остальное же прошлое до сих пор скрывали темные воды. Но кого я по-настоящему люблю? Тебя или же твою мать? От этого вопроса мне становилось не по себе, Мария Тереза. Но придет время, и ты задашь его мне. И мне оставалось лишь надеяться, что я не стану лепетать нечто невразумительное и, когда признаюсь тебе, что люблю тебя, ты не усомнишься. Тебя, и только тебя.

Признаться, все это звучит сентиментально. Но в те часы я думал и чувствовал именно так. А как же обстояли дела с Филиппом? Я заметил, как он углубился в лик мадонны, подходя к полотну все ближе и ближе и пытаясь разглядеть изображение под разным углом зрения.

«Ты возжаждал матерь твою, друг мой, — произнес я про себя. — Осознаешь ли ты это? Любишь свою сестру, на самом же деле тоскуешь о матери. Тебе никогда не приходило в голову, что у Марии Терезы ореол твоей матери? Нет, откуда, тебе это недоступно. Сын никогда в жизни не способен признать подобное. Мать — вечное табу, и ты познаешь это с самых первых дней жизни». «Когда вырасту большой, женюсь на тебе», — четырехлетий говорит такие слова маме, трехлетняя девочка тоже обещает когда-нибудь стать женой своему отцу, такое слышишь и от брата, и от сестры. И мы слышим эти фразы и в глубине души желаем воспретить их содержание.

Да, мы воспрещаем, по зародыш-то остается. Как моллюск обволакивает песчинку перламутром, так и мы трансформируем желания и страсти наши в сокровище, которые носим в сердце до конца дней своих. Леденящее душу сокровище. Хоть оно и не согревает, но ему присуще сияние, магическое свечение, которое мы ощущаем, хоть и бессознательно, но лишиться его страшимся. Это как полярное сияние — в точности так же, как полярное сияние освещает северную часть неба, так. и в сердцах наших матовым холодным блеском светится наша жемчужина.

Столько людей носит в сердце эту жемчужину, и у стольких ее в сердце нет. Так и не смогла зародиться, потому что отец или мать, брат или сестренка были монстрами, лишившими этого ребенка счастья произнести одну воинственную фразу: «Когда вырасту большой, женюсь на тебе». И те, у кого в сердце нет этой жемчужины, беднее тех, у кого она есть. Нет, им удается в избытке скопить обычных сокровищ, но с возрастом они все явственнее ощущают эту пустоту там, где должна покоиться эта жемчужина. И демоны облюбовывают эту пустоту, творя свои недобрые дела, повергая в страх, ускоряя распад и боль. Кое-кто от отчаяния по доброй воле расстается с жизнью, остальные мучатся. И возникает извечный круговорот — жертвы становятся преступниками. Лишь тот, кто в силах это осознать и изгнать демонов, осмыслить и назвать их, поведать об этом, — лишь тот может считать себя исцеленным и в состоянии помочь потомкам обрести свою жемчужину в сердце.

— Петрус!

— Да?

— Ты ведь без ума от нее, так же как и я?

— Ну, знаешь, равнодушием мое отношение к Марии Терезе явно не назовешь.

— Друг мой, я в состоянии дать ей куда больше, чем ты, — я человек независимый в том, что касается средств. И пусть эта мысль покажется тебе смешной, пусть кощунственной и даже оскорбит тебя, но женщина, покоряющая мир, нуждается в опоре, стабильности, в надежном спутнике, Мария Тереза должна жить в роскоши…

— …и познать, что такое настоящая любовь, Филипп. Хотя я понимаю тебя. Готов даже согласиться с твоими доводами. Вот только у Марии Терезы своя голова на плечах, Филипп.

— Это мы еще посмотрим. И чтобы ты понял, насколько я откровенен с тобой, я тебе вот еще что скажу: как только старикан отправится на тот свет, я ей делаю предложение. А ты, дорогой, будешь моим свидетелем.