Книга Любовь - Рихард Давид Прехт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слоны нелюди. Родство наше ограничивается тем, что и они, и мы — млекопитающие. Всего лишь два вида из пяти тысяч. Ссылка на структуру слоновой семьи не является попыткой сравнения в духе эволюционной психологии. О слонах меня заставило вспомнить постоянное повторение в течение последнего десятилетия жалобы на «безотцовское общество». Число отцов, забывших после развода о своих семьях, остается и сегодня довольно большим, хотя и не увеличивается, начиная с 1990-х годов. Есть и мужчины, живущие группами холостяков, но они прощаются с ними по окончании студенчества. Важнее здесь сравнение с новой структурой большой семьи. Наши семьи — это малые группы, объединенные тесным родством. Но чем чаще встречаются лоскутные семьи, тем разнообразнее становятся наши объединенные происхождением стада — как в генетическом, так и в социальном смысле. То, что в этих семьях главенствующую роль играют женщины, меня нисколько не удивляет.
То, что развитие пойдет именно таким путем, является, конечно, чистой спекуляцией. Вероятность этого зависит не только от психологической динамики общества, но и от экономической ситуации. Чем хуже финансовое и материальное положение, тем уже возможность выбора. Холод и голод заставляют людей теснее прижиматься друг к другу. Во времена экономического упадка съеживаются фантазии насчет самореализации. Поэтому вполне вероятно, что ренессанс традиционной модели семьи есть следствие наступившего финансового кризиса.
Чувство реальности и чувство возможности
Почему любовь по-прежнему так важна для нас?
And I may be obliged to defend
Every love, every ending
Or maybe I’ve reason to believe
We all will be received In Graceland
Пол Саймон
«Легко понять, что образование высших интеллектуальных способностей всегда шло рука об руку с социальным прогрессом, как причина и следствие» (124). Чем сложнее социальные связи культуры, тем умнее человек. И чем умнее человек, тем сложнее его культура. Когда экономист, журналист и философ Герберт Спенсер (1820–1903) писал эти строки, мир стоял на пороге революции. Чарльз Дарвин уже опубликовал книгу «О происхождении видов». То, что, как полагал Дарвин, он открыл в природе, Спенсер перенес на общество: принцип непрерывной безостановочной эволюции, естественного социального прогресса. От звезд, мхов и кротов до человека развитие шло к лучшим и наиболее совершенным формам — до возможно более совершенной гармонии.
Не должен ли человек познать лишь «начала», лежащие в основе этого космического развития, чтобы понять все — в том числе и все, присущее человеку? Мечта Спенсера — проанализировать человека целиком, от его биологии через психологию и социологию до его этических принципов — сегодня актуальна, как никогда ранее. Именно Спенсер — а отнюдь не Дарвин — отец социобиологии и эволюционной психологии. Мысль о том, чтобы найти общие принципы и строительный материал в биологическом подвале, на первом психологическом и втором социологическом этаже, а также под моральными стропилами, является сегодня плюсквамперфектом. От генов и гормонов до хитросплетений современного любовного томления, половых конфликтов и семейных проблем никак не удается проложить прямую и ясную дорогу. Надо обладать изрядной порцией бесхитростной и здоровой наивности и живостью воображения, чтобы пытаться свести к биологическим эволюционным принципам все знания, накопленные в бесчисленных сочинениях по психологии, социологии и философии.
Я с большим любопытством и рвением попытался возвести многоярусное здание из биологии, психологии и социологии — правда, исходя из допущения о том, что на каждом этаже я столкнусь с чем-то новым и своеобразным. Ясно, что верхние этажи не могут существовать без этажей нижних. Но на каждом следующем этаже возникают новые трудности и собственные закономерности. Наши гены подталкивают нас к размножению. Наше вожделение подталкивает нас к удовлетворению. Наши эмоции, в свою очередь, вынуждают нас к тому, чтобы трактовать их как влечение или влюбленность. Наше чувство влюбленности порождает мысли о любви. Наши мысли о любви запускают представления и пробуждают ожидания. Но из всего этого следует, что логика наших генов отличается от логики вожделения, логика вожделения — не то же самое, что логика чувств, а логика чувств не совпадает с логикой мыслей, а логика мыслей зачастую противоречит логике наших поступков.
Надо психологизировать человеческую эволюцию, чтобы фактически ее понять, а не только натурализовать психологию. «Там, где начинается психология, заканчивается монументальность», — писал в 1911 году двадцатишестилетний философ Георг Лукач в своем сочинении «душа и формы». Ибо «там, где начинается психология, нет больше деяний, и то, что требует оснований, то, что подлежит обоснованию, теряет всякую прочность и однозначность. Возможно, под развалинами можно найти какие-то остатки строения, но оползень оснований уносит и их» (125).
Лукач не думал об эволюционной психологии, когда писал эти слова, — ее тогда просто не было. Их предшественники — социал-дарвинисты — тоже не были его противниками. Лукача занимал вопрос о том, что вообще можно связно рассказать о человеке, зафиксировать письменно. Человек — нечто большее, чем сумма его поступков и дел. Внеземной наблюдатель, смотрящий на нашу повседневную жизнь через телескоп, вероятно, нашел бы нас весьма скучным биологическим видом. Мы спим, одеваемся, едим, ходим, сидим, читаем, говорим, снова раздеваемся, иногда занимаемся сексом и снова засыпаем. То, что заставляет нас все это делать, то, что делает нас тем, что мы есть, — это наши намерения, желания, пружины влечений, наши устремления, наши противоречия, наше двоедушие, наша непоследовательность, наши различия и наши бездны. Без всего этого, как можно предположить, невозможно понять ни нашу раннюю эволюцию, ни скоротечные, иррациональные, зависящие от мимолетного настроения, неустойчивые изменения нашего любовного и полового поведения, известные современному обществу.
То, что поддерживает любовь изнутри, не является законом природы. Ее поддерживает слово — понятие «любовь», понятие, без которого, как говорил Ларошфуко, люди никогда не додумались до того, чтобы влюбляться. Понятие любви и наши сегодняшние романтические представления делают из него не только образец, но и придают обоснованность, легитимность влюбленности в другого человека и желанию надолго привязать его к себе. Эта легитимность необходима и важна. Как я уже предположил в главе 6, наша потребность в половой любви — это не влечение и не эволюционная необходимость. Возможно, это пазуха свода, побочный продукт осмысления эмоций, подобный нашей религиозности. С биологической точки зрения, любовь матери к ребенку — обоснована, любовь между мужчиной и женщиной — нет. Иногда эта любовь становится препятствием на пути к оптимизации генов.
Легитимность половой любви внутри ее общественных форм и обычая позволяет нам улавливать разрыв интенсивной детско-родительской связи и совершенно «беспорядочным» образом проецировать потребность в любви на полового партнера. Это поведение имеет множество следствий. Во-первых, наш младенческий и детский опыт любви на всю жизнь остается шаблоном «беспорядочных» проекций на полового партнера, которого мы любим. Наша «любовная карта» оказывается напечатанной до того, как мы впервые в жизни поцелуемся с полюбившейся нам девочкой.
