Книга К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

– Кто ваш любимый автор?

– Нелюбимый?

– Какой последний роман Маркеса вы прочли?

– Самая старая книга в вашей библиотеке?

– Последняя, которую вы купили?

– Книга, которую вам больше всего хотелось бы иметь?

Это вопрос к вам, к вам, Голованов, то есть ко мне…

– Это моя книга, которую я еще не написал… – Голос странно звучит через микрофон, публика реагирует с пониманием.

– В вашей библиотеке есть Коран?

– Конечно.

– Кто ваши любимые французские писатели?

– Сен-Жон Перс и Сент-Экзюпери…

– Русские писатели?

– Толстой и Бунин.

– А современные?

– Боюсь, что имена, которые я назову, ни о чем не скажут вам.

– Почему?

– Эти писатели не издаются большими тиражами. И я не уверен, что они переведены за границей…

– Это значит, что современной русской литературы не существует?

– Нет. Но все было бы иначе, если бы издатели думали о книгах, а не о сверхприбылях.

– Назовите одно имя.

– Влад Отрошенко.

– Это действительно хороший писатель?

– Да.

– Какую книгу вам бы хотелось перечитать еще раз?

– Библию. Целиком.

– Надеюсь, вам это удастся…

Последняя фраза – с нарочитой иронией. Несчастная лицемерка! Я знаю французов, они не верят в Бога, от этого отучил их еще Вольтер… Но, кажется, эту партию в пинг-понг мне удалось-таки выиграть. Я даже не заметил, как проскочил этот часовой марафон, ни разу, кажется, даже не обратившись к Насте. Вот-вот, она спрашивает, нужен ли мне вообще переводчик, потому что вроде бы она не нужна…

– Нет-нет, – успокаиваю я ее. – Пойми, это я от неожиданности. Если будут сложные вопросы, я зависну. Ты обязательно должна быть…

Я легко выдерживаю конференцию о романтике покорения Северного полюса: рассказываю о Г. Седове, о художнике А. Борисове, вместе с Седовым зимовавшем у берегов Новой Земли, о мастерской, которую устроил Борисов на острове, о художественных потенциях Севера, о новгородской колонизации Поморья, о Соловецком монастыре, об уникальных поэтических свойствах границы, фронтира, которыми обладал Север, покуда чуть не целиком не поступил в ведение военных и не был исключен из образной географии страны, как гигантская погранзона…

Моя книжка опять взмывает над столом и опять как будто вызывает реакцию узнавания. Я ничего не понимаю, да и не успеваю понять… Следующая конференция в театре Шатобриана начинается через пятнадцать минут. Так вот что значит, оказывается, «быть известным писателем»! Выдерживать этот марафон. Это не так уж трудно, но я не привык к этому. Мое литературное небытие продолжалось слишком долго. Я до сих пор чувствую себя неловко, будто случайно очутился здесь. Я не знаю, как мне себя держать, какого я размера. Мне слишком долго не с кем было себя сравнить – по большому, по гамбургскому счету. Я стараюсь вести себя естественно. Просто и естественно. Хотя на третьей конференции мне приходится нелегко: я теряю французский язык. Настя вытаскивает меня. Тема – «народы Севера». Я успеваю подумать о фотографиях, оставленных в гостинице. Потом подбираю слова и сюжет, достойный рассказа.

Выдерживаю и этот раунд. Остается последнее испытание: зайти в салон книг на стенд издательства и отработать час на раздаче автографов.

Сил больше нет.

Ольга предлагает заглянуть на пятнадцать минут в гостиницу, принять душ, выпить чаю… Да, это именно то, что нужно. Крепкий черный горячий чай, заваренный прямо в кружке. Для изготовления этого зелья я повсеместно вожу с собой кружку и кипятильник с вырезанным под евророзетку штепселем. Заваривать чай таким образом я научился на Севере – пожалуй, это единственная привычка, которая осталась у меня с тех пор. Кружка этого адского чаю поднимет и дохлого, поэтому получаса отдыха вкупе с контрастным душем действительно хватает на то, чтобы ожить, собрать фотографии (уж если мы доперли их сюда, то надо их где-то развесить: ничто так красноречиво не расскажет вам о том, что такое Grand Nord[46], если уж вам так любопытно, господа…). Подхватив упаковку фотографий за веревочную ручку, обернутую для верности скотчем, мы бодро отправляемся в Салон книг.

О, Салон! Он достоин, конечно, отдельного рассказа! Двухсотметровый павильон, где на стендах ста шестидесяти семи издательств были выложены тысячи или даже десятки тысяч книг исключительно о путешествиях – романы, альбомы, карты, фотоальбомы, – создающих иллюзию какого-то невероятного, небезопасного даже для разума изобилия… Несколько десятков особенно поразивших меня изданий я, чтоб не забыть, попросту наговорил на диктофон.

Однако я не упомянул о самом главном. По дороге в Салон случилось одно событие. Мы как раз обогнули Большой Дворец фестиваля и направлялись к входу в Салон, как вдруг… Да, что-то попало в поле зрения. Стенд. Почему-то привлек внимание. Я стал разглядывать этот дурацкий стенд и вдруг увидел… Да, «Желтую бабочку» в списке книг, вышедших в финал главной премии фестиваля. Вот, значит, она была одной из десяти отобранных книг. Лучших. Теперь я начал понимать эту необъяснимую реакцию узнавания книги в публике… Потом меня слегка покружило, поплющило, порастягивало. Тело и сознание искали новой самоидентификации. Мне нравилось быть в числе десяти лучших. Это положительно влияло на мою самооценку и настроение. Мне больше не казалось, что процедура подписывания книг – это дурацкое и нарочитое занятие. Мы прошли к стенду издательства «Verdier». Мне показалось, что здесь нас давно и с нетерпением ждут. Я предложил развесить фотографии – эта идея тут же нашла горячий отклик. Какой-то чрезвычайно умелый молодой человек аккуратно распечатал созданную мною упаковку из толстого картона и развесил фотографии наилучшим из всех возможных образом. Не успел я сесть за стол и достать ручку, чтобы подписывать книги, как возле стенда издательства образовалась очередь. Для подписи книги днем я заготовил две-три шаблонные фразы. Пришлось отказаться от них – теперь они не казались особенно выразительными. Ожил французский язык. Я баловал своих читателей изысканнейшими пожеланиями. Если просили надписать книгу по-русски – писал по-русски. Если просили для друга – спрашивал имя друга и дарил книгу ему. Не знаю уж, какие гормоны вырабатывал в этот момент мой мозг, но пережитый мною тогда кайф успеха был, несомненно, одним из самых волшебных и радостных состояний, которые я когда-либо испытывал в жизни.

Мой опыт, как оказалось, котируется здесь очень высоко, и не только опыт путешествия, но и окончательный результат – «желтая бабочка» – «роман», как называли его французы, с его нелинейной схемой, одновременно текущими разнонаправленными потоками времени и странной, неевклидовой геометрией – он тоже, значит, был оценен по достоинству.