Книга Жизнь на палубе и на берегу - Владимир Шигин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чу!.. мелодично склянки прозвонили,
И голос с бака что-то прокричал…
Но это сон… Волны веселой пену
Давным-давно не режут клипера,
И парусам давно несут на смену
Дым тысяч труб соленые ветра.
Но отчего ж, забывшись сном в каюте,
Под шум поршней и мерный стук винта,
Я вижу вновь себя среди снастей на юте
И к милым парусам несет меня мечта!
Первый отечественный писатель-маринист мичман Константин Станюкович, сам прошедший под парусами вокруг света, оставил нам пронзительный по правдивости малоизвестный рассказ «В шторм». Этот рассказ был напечатан в журнале «Морской сборник» в 60-х годах XIX века и больше не переиздавался. В рассказе автор описал обычный рядовой шторм, каких в жизни каждого моряка бывает не мало, но на фоне шторма Станюкович показал жизнь и быт российских моряков парусного флота в условиях совершенно противоестественных человеку – в условиях океанского шторма. Данная публикация дается с некоторыми сокращениями.
«…В полусвете каюты, иллюминатор которой, наглухо задраенный (закрытый), то погружался в пенистую воду океана, то выходил из нее, пропуская сквозь матовое стекло слабый свет утра, Опольев (молодой мичман, готовящийся заступать на вахту – В. Ш.) увидал маленькую фигурку своего смышленого, расторопного вестового, который, держась обеими руками, качался вместе с каютой и со всеми находящимися в ней предметами, услыхал раздирающий душу скрип корвета, почувствовал отчаянную качку и окончательно пришел в себя. Счастливая улыбка исчезла с его лица.
– Однако валяет! – промолвил он с серьезным видом, стараясь принять такое положение, чтобы опять не стукнуться.
– Страсть, как раскачало, ваше благородие.
– Скоро восемь?
– Склянка (полчаса) осталась!
– А наверху как?
– Не дай бог! Ревет!
– В ночь, видно, засвежело?
– Точно так, ваше благородие! Ночью фок убрали и четвертый риф взяли. Капитан всю ночь были наверху, – докладывает вестовой.
И, помолчав, молодой матрос, впервые бывший в дальнем плавании, прибавил боязливым и несколько таинственным тоном:
– Даве ребята сказывали на баке, ваше благородие, бытто похоже на то, что штурма настоящая начинается. Ветер так и гудет в снастях… Волна – и не приведи бог, какая агромадная, Лександра Иваныч… Ровно горы катаются…
– Видно, боишься шторма, Кириллов, а?
– Боязно, Лександра Иваныч! – простодушно и застенчиво ответил матрос.
– Нечего, брат, бояться. Справимся и со штормом! – авторитетно и с напускной небрежностью заметил молодой офицер, сам еще никогда не испытывавший шторма и втайне начинавший уже ощущать некоторое беспокойство от этой адской качки, дергавшей и бросавшей корвет во все стороны.
Внизу, в каюте, опасность казалась значительнее.
– Точно так, ваше благородие! – поспешил согласиться и Кириллов более по чувству деликатности перед „добрым барином“ и по долгу дисциплины.
Но невольный страх, который он старался скрыть, все-таки не оставлял молодого матроса.
– Холодно наверху?
– Пронзительно, ваше благородие.
– Дождевик приготовил?
– Готов.
– Ладно. Ну, теперь и вставать пора!
Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что только что бывший сон не действительность, – совсем неожиданно проговорил с невольным вздохом:
– На берегу-то, небось, лучше жить, Кириллов?
– Что и говорить, Лександра Иваныч! – возбужденно отвечал молодой матрос, и лицо его оживилось улыбкой. – На сухопутье не в пример свободней… Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь воля, сейчас бы ушел в деревню…
– Ушел бы? – усмехнулся мичман.
– Точно так, ваше благородие!
„И я бы сейчас уехал туда… в Засижье!“ – подумал мичман.
И с невеселой усмешкой сказал вслух:
– Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?
– Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!
– А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.
– Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают. Неспособно только пить при такой качке! – прибавил Кириллов и вышел из каюты, чтобы „схлопотать“ насчет горячего чая „доброму барину“, который очень хорошо обращался со своим вестовым и часто с ним „лясничал“ по душе.
Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:
– Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!
И не без задора прибавил:
– А ты, Василей, уж и трусу, брат, празднуешь!
– То-то все думается… Как бы… Ишь, буря-то какая! – промолвил бледный от страха и тошноты матрос.
– А ты не думай, Вась!.. Чего бояться? Штурма так штурма. Небось справимся и со штурмой! – хвастливо говорил вестовой, повторяя слова мичмана.
И даже заставил себя засмеяться, хотя сам жестоко трусил.
Минут через десять, в течение которых молодому мичману пришлось принять самые невероятные, едва ли известные акробатам позы, чтобы, при совершении туалета, применять законы равновесия тел к собственной своей особе, Опольев, умытый и одетый, вышел из каюты.
В палубе было сыро, душно и пахло скверным, промозглым запахом непроветренного матросского жилья. Все люки были наглухо закрыты, и свежий воздух не проникал. Подвахтенные матросы большею частью сидели или лежали на палубе молчаливые и серьезные, изредка обмениваясь словами насчет „анафемской“ погоды. Нескольких укачало. Примостившись у машинного люка, старый матрос Щербаков (он же и „образной“, то есть заведующий корветским образом и исполняющий во время треб обязанности дьячка) тихим, монотонным голосом читал Евангелие, и около чтеца сидела небольшая кучка матросов, слушавших чтение с напряженным вниманием и не столько понимая смысл славянского текста, сколько восхищаясь певучим, умиленным голосом чтеца и его торжественно-приподнятым тоном.
Ступать по палубе было трудно. Она словно вырывалась из-под ног, и нужно было особое искусство и уменье выбирать моменты, чтобы пройти по ней.
Кают-компания, обыкновенно в этот час оживленная сбором офицеров к чаю, теперь почти пуста. Почти все отлеживаются по каютам. Висячая большая лампа над привинченным к палубе обеденным столом раскачивается во все стороны под однообразный скрип переборок. Крепко принайтовленные (привязанные) библиотечный шкаф и фортепиано поскрипывают тоже. Сквозь закрытый стеклянный люк кают-компании доносится глухой гул ревущего ветра. Корвет вздрагивает кормой и всеми своими членами, и это вздрагивание ощущается внизу сильнее. Как-то мрачно и неприветливо в кают-компании, обыкновенно веселой и шумной!