Книга Волки и медведи - Фигль-Мигль

– О ком, – аккуратно поправил он.

4

В один прекрасный день (была, впрочем, ночь, безлунная и довольно неприятная) Щелчок положил в лодку узелок с бутербродами, канистру воды и завёрнутую в старое одеяло винтовку: не ту, с которой он выходил в прошлый раз и которую отобрал Молодой, но тоже надёжную. (Снайперы фетишистски сходили с ума по своему оружию, и их подобранные коллекции сделали бы честь и музею, и учебнику психиатрии.)

Костыли (теперь их было два) доставляли ему массу хлопот. Лодка, к которой он был непривычен, доставляла массу хлопот. Течение унесло его дальше, чем он планировал, но поскольку план – выгрузиться у Медного всадника – был ошибочен, Щелчок против воли оказался в месте, ему по-настоящему нужном: Новоадмиралтейский канал. Не имея ни знания местности, ни карты (только неряшливую схемку, купленную у контрабандистов, не преминувших его поднадуть), без подготовки, без поддержки, он прошёл по цепи нелепых случайностей, из которых каждая по отдельности оборачивалась в его пользу, но все вместе сложились трагически. Вопреки всему, включая самого себя, добравшийся до Новой Голландии снайпер должен был затаиться в одном из брошенных зданий и просто ждать – а он туда даже не зашёл.

Он ничего здесь не знал, ничего. Незнакомая жизнь, адрес, подсмотренный на почтовом конверте и ничего ему не говоривший; Щелчок тащился на костылях в томительной мгле, приглядывался к садам, домам и подворотням, и прежде, чем что-то нужное разглядел, увидели и разглядели его.

Жлоб из особнячка (спать бы ему и спать), тревожимый обидой и подозрениями, нажил бессонницу и, вместо того чтобы задёрнуть шторы и почитать, прилипал по ночам к окну в тёмной комнате. Что он высматривал? Кого караулил? Он углядел постороннего, разъярился (Щелчок и не думал лезть в жлобов садик, он привалился, отдыхая, к ограде, и этого оказалось достаточно), разбудил слуг, послал за патрулём береговой охраны – и, хотя нельзя утверждать, что и посланец, и патруль летели сломя голову, все расстояния для калеки огромны, так что у береговой охраны было время наткнуться на лодку и даже подумать. Там они его и взяли, подле лодки.

Уже утром ко мне явился человек в штатском, насчёт которого я так и не смог вспомнить, видел его среди офицеров береговой охраны или нет. Когда они были все вместе, то казались безликими, но при встрече один на один проступала индивидуальность. Этого, во всяком случае, я отныне запомнил.

У него – моего ровесника или чуть младше, тёмно-русого парня с правильным, крепким лицом – были на редкость неприятные глаза: глубоко посаженные, с небольшими зрачками, такие светлые, что не разобрать цвет, голубой или серый, и такие никакие, что в сравнении с ними взгляд Канцлера искрился жизнью. Неглупый и быстрый, он заметил, какое впечатление произвёл, и с сожалением покосился на мои очки, лежавшие на кухонном столе.

– Чёрные очки, – сказал я дружелюбно, – привлекают внимание. И они же создают ощущение, что ты видишь, а сам остаёшься невидимым. Скрывая свой взгляд, скрываешь всё. Чему обязан?

Щелчок, не запираясь, дал показания. Его слушали и не верили своим ушам. И конечно, кроме как ко мне припереться с этим неверием было некуда.

– И вас это не удивляет?

– Меня это не удивляет.

– Да, – сказал он, – вижу. Но почему?

– Он снайпер. У него заказ. – Я заглянул в непонимающие глаза офицера и как можно мягче пояснил: – Это честь мундира.

Тогда в этих глазах промелькнула брезгливость. Люди, серьёзно относящиеся к собственным мундирам, имеют склонность считать, что на свете они такие единственные.

– Как к вам обращаться?

Здороваясь, он махнул у меня под носом удостоверением, но делают это не для того, чтобы вы успели что-то прочесть.

– Именно так, как вы и обращаетесь. На «вы».

– Вы спросили, зачем он вернулся к лодке?

Очень спокойно на меня глядя, офицер промолчал. Когда человек приходит задавать вопросы, функция «отвечать» в его мозгу отключается. Я попробовал ещё раз.

– Он присмотрел позицию и пошёл назад. На костылях. Что мешало залечь сразу и ждать? Винтовка-то у него при себе была?

В целлулоидных глазах отразилась кое-какая работа мысли. Удивительный: с работой мысли всё у него было в порядке, но вот глаза, глаза! Они научились делать так, что их обладателя с ходу принимали за идиота, чурбана-служаку, которому служба ампутировала единственную извилину. И вот он изрёк:

– Вам не о чем беспокоиться.

Его манеру разговора нельзя было назвать хамоватой и нельзя было назвать вежливой. В каком-то смысле он меня намеренно игнорировал, а в каком-то – честно не замечал. Он не назвал должности, имени, чина, не дал и не даст в руки документ, сделает всё, чтобы я перестал надеяться, что буду услышан. Я не сомневался, что буду услышан.

– Ещё вы должны сказать: «Вас известят».

– Известят? – переспросил он. – О чём это?

– Надеюсь, о чём-нибудь приятном. Потому что если наоборот, то это называется «уведомление».

Я решил обратиться к первоисточнику и стал ждать, пока Щелчка экстрадируют.

По городским законам береговая охрана передавала задержанных администрации Финбана, взымая с провинции штраф, который администрация потом с процентами выколачивала из нарушителей. Так поступали, например, с контрабандистами. Но дни шли, а известий об экстрадиции я не получал. Пришлось отправляться на Финбан самому. На блокпосту Литейного моста выяснилось, что это не так просто. Мой аусвайс был закрыт.

Я мог бы пойти по инстанциям, развлекая себя и окружающих. Мог бы попробовать договориться с нарядом – всех четверых я знал как облупленных. (И мне не нравилось то, что я сейчас видел.) На моё счастье, домой возвращалась та горничная из «Англетера», а у горничной в сумке нашлись салфетки и губная помада. Я накорябал записку для Молодого. «Отдашь дяде, – сказал я. – Пусть как хочет сегодня переправит на Охту. И чтобы никакой Национальной Гвардии». Препятствуя появлению у охраны ложных мыслей, я стоял столбом – бдительный взгляд наготове, – пока девушка не добралась до того берега. Что-то мне подсказывало, что в следующий раз у них уже будет предписание обыскивать и отбирать, смотрит там кто бдительно или не смотрит.

Для поездки на острова можно было заказать такси, но из соображений конспирации я пошёл пешком: через один мост, через В.О., через другой мост, по Большому П.С., налево и дальше сквозь сверяемую с картой путаницу нешироких улиц. На Крестовском острове я уже устал, а на Елагином начал спотыкаться о корни деревьев. Я пронёсся сквозь Город как солдат на марше, и Городу это не понравилось.

Тропа по краю парка заканчивалась обрывчиком: вверху была смотровая площадка, внизу – маленький пирс для яхт. Молодой меня ждал.

– Люблю это место, – сказал он, не отрываясь глядя на залив. – Что там дальше?

– Кронштадт.

Я не собирался поощрять его цезаризм, но мне стало почти грустно, когда я увидел, с каким доверием – к воде, ветру, простору – он смотрит вперёд. («Раньше ты всерьёз валял дурака, а теперь стал дурацки серьёзным».) Он ещё не знал, что все усилия были напрасны.