Книга Мон-Ревеш - Жорж Санд

— Но ты не рассказываешь мне о важном событии, которое касается тебя, как и других членов семьи?

— О чем это? О материальных утратах, постигших Дютертра? О потере его состояния? Право же, я об этом не подумал! Значит, ты это знал? Ну что ж! Должен сказать тебе, в похвалу нам всем, это произошло в ту минуту, когда никто из нас не был в состоянии огорчаться по этому поводу, ибо у нас были куда более серьезные причины для горести. Что касается меня, Флавьен, то признаюсь тебе, я этому обрадовался, насколько я вообще мог чему-нибудь радоваться в те печальные дни траура. То, что я лишился миллиона, принадлежавшего моей жене, подняло меня в собственных глазах. Этот проклятый миллион, я никак не мор бы его переварить. Доход, который нам был назначен заранее, настолько превышал мои потребности, ибо рента в шесть тысяч ливров всегда казалась мне пределом мечтаний и увенчанием всех моих трудов, что я почувствовал себя все еще слишком богатым в тот день, когда Дютертр сказал нам: «Дети мои, вот все наше состояние. Оно сократилось на три четверти. Теперь это миллион, который надо разделить на пять равных частей. Прежде всего — доля бедняков: это доля господа бога; затем доли моих трех дочерей и моя, пока я жив. Мы были богаты: теперь мы люди среднего достатка. Мы больше не короли провинции, но мы все еще вполне обеспеченные буржуа. Не будем жаловаться. Мы сумели спасти нашу честь, нашу гордость, нашу независимость». Достойный отец! Он был почти доволен, что избавился от огромных обязанностей, которые на него налагало богатство. Зато эта катастрофа спасла его от полного отчаяния. Вынужденный расстаться с частью своего состояния, чтобы выполнить с отменной щекотливостью все свои обязательства, он ожил и встал на ноги под бременем этого долга. Мы же, дочери и зятья, решили на семейном совете следующее: вместо того чтобы разъезжаться, брать каждый свою часть, с мелочной бережливостью помещать ее в пятипроцентные государственные бумаги и получать по восемь-десять тысяч ливров ренты каждый, мы отдали все в руки отца семейства и предоставили ему вместе с Амедеем распоряжаться нашими общими деньгами. Таким образом, прекрасное имение Пюи-Вердон не было разрушено. Другие дома проданы, но этот остался нетронутым. Замок, полный воспоминаний об Олимпии, стал для нас святыней, так же как и парк, где под ивами у водопада находится ее могила. Содержать это обширное владение стоит довольно дорого, хотя число слуг и сокращено. Но если бы мы разъехались, каждый из нас потратил бы на свое устройство вдвое больше, чем требуется для сохранения общего гнезда. Поверь, друг мой, что переход от богатства к обыкновенному достатку, принудив нас к экономии и бережливости, был большим благом для моей жены, а следовательно, и для меня. Исчезли английские лошади — прекратились и бешеные скачки; зато теперь Эвелина не знает нервных припадков. Туалеты уже не насчитываются дюжинами — и теперь нельзя позволить себе в порыве гнева изорвать платье. У нас уже нет в Париже ни богатого дома, ни ложи в театре, ни роскошных экипажей; таким образом, уже нельзя демонстрировать свое искусство наездницы в Булонском лесу и свои бриллианты в Опере. Все, чего я боялся, от чего у меня мурашки бегали по спине в тот день, когда я, очень влюбленный, но нисколько не уверенный в будущем, вступал в этот брак, все рассеялось, как дурной сон. Теперь я радуюсь и даже немного горжусь, что мой труд прибавляет к достатку, который мне принесла жена, кое-какую роскошь, которой без меня она бы не имела. Да, все у нас очень хорошо, и я чувствую гордость при мысли, что воспитываю девочку, которая не будет богатой наследницей и которой не придется ломать себе руки и ноги, чтобы завоевать бедного мужа.

— Да, все хорошо! Но ты ничего не сказал мне о Натали. — И Флавьен внимательно посмотрел на Тьерре, ожидая его ответа с беспокойством и нетерпением.

— Бедная Натали! Да простит ей бог, как мы все были вынуждены ее простить. Да, она заставила нас простить ее, друг мой! Было ли то искреннее раскаяние, было ли то возвращение к правде и разуму… а в конце концов одно не бывает без другого, — она искупила свои проступки, насколько могла. Она ухаживала за Олимпией до последнего дня с самоотверженностью, в которой было столько усердия, смирения и упорства, что это походило на одержимость. Не знаю, сколько ночей она провела у ее изголовья. Она была неутомима! Эта странная девушка сделана из железа или из бронзы и способна как на зло, так и на добро. Пусть ей не хватает доброты, но у нее есть воля, и когда логика ума приводит ее к сознанию долга, она напоминает аскетов прежних времен, которые не чувствовали ни голода, ни бессонницы. После смерти Олимпии, видя отчаяние своего отца, она сама впала в глубокое отчаяние. Быть может, она обольщала свою гордость, на этот раз уместную, надеждой возместить ему своими заботами его непоправимую утрату. Дютертр вел себя с ней великолепно. Ни слова, ни взгляда, ни вздоха упрека; но за весь год ни одна улыбка надежды не осветила его лица. Бедная Натали, вероятно, не предвидела (только нежные сердца догадываются об этом), что бывают неизлечимые страдания и вечные сожаления. Она в самом деле не понимала, какое зло причиняет. Увидев, как сразу побелели волосы отца, какие разрушения произвели несколько месяцев в этом могучем и здоровом человеке, наложив на него печать преждевременной старости, она так испугалась, что в свою очередь тяжело заболела. У нее были приступы лихорадки, и во время ее бреда нам показалось, что к угрызениям совести у нее примешалась неутоленная и безнадежная страсть, более благородная, нежели тщеславное желание блистать, более нежная, чем высокомерная гордость; но назвать тебе, Флавьен, имя, которое сорвалось с ее уст, я не могу. Тайну, которую нам выдал бред, мы не можем открыть никому.

— Ну, так я ее знаю, — сказал Флавьен, видимо, тронутый. — Это было мое имя.

— Господи, откуда ты знаешь?

— Не будем пока об этом говорить! Продолжай. Мне очень важно услышать подробности из твоих уст.

— Хорошо, я кончаю! Когда Натали оправилась от лихорадки, она стала чахнуть, и это нас испугало. Отец умолил ее поехать за границу, чтобы развлечься, и поручил Натали своей сестре, мадемуазель Элизе Дютертр, которая повезла ее в Италию. Она провела там шесть месяцев и вернулась выздоровевшая, очень красивая, но по-прежнему печальная и мрачная. Впрочем, с нами она ведет себя прекрасно. Она полна внимания и заботы к каждому, полна бескорыстия и благородства во всех своих поступках. По тому, как она торопится принять участие во всех добрых делах, которые предлагает отец, как много и охотно жертвует на эти дела, как предается религиозным размышлениям, не показывая этого; даже по тому, как развился ее талант, озаренный порывами патетического вдохновения, который она теперь не демонстрирует и не скрывает, — по всему этому видно, что она не только решила искупить все, но и сумела победить демона, который в ней гнездился. Я не могу сказать тебе о ней, как об Эвелине: «она добра», но могу сказать: «в ней есть величие». Сам понимаешь, нельзя быть дочерью такого человека, как Дютертр, и не унаследовать от него если не все его добродетели, как Каролина, то хотя бы какую-то одну черту — очарование, как Эвелина, или твердость, как Натали. Но как ты меня слушаешь, Флавьен!.. Что такое ты готовишься мне сказать? Ну, не заставляй меня изнемогать от любопытства!