Книга Искушение богини - Паулина Гейдж

Хатшепсут заказала статую Таурт, богини рожениц, и поставила ее в углу своего покоя, возле святилища Амона. Погруженная в свои мысли, она подолгу простаивала перед добродушной, улыбающейся бегемотихой, чьи пухлые ручки были сложены поверх нелепо раздутого живота. Теперь царица чаще ездила в свою долину – ее несли на носилках, а глухой раб-нубиец бежал рядом с ярко-алым опахалом в руках, – где подолгу просиживала, как раньше, глядя на свой храм, словно не могла насытиться гармонией стройных колонн и изящных наклонных переходов. Строительство второй террасы близилось к концу, и уже было понятно, каким образом пока отсутствующий переход будет взлетать к квадратному входу в невидимые святилища, увлекая за собой взгляд. Но подходить ближе Хатшепсут по-прежнему отказывалась. Мягкие полупрозрачные платья, которые она скрепя сердце согласилась носить во время беременности, не скрывали новой полноты ее некогда гибкого стана, и срок родин подходил все ближе.

Полиция донесла, что на севере зашевелились ханебу, готовя новое восстание, и царица тут же начала планировать новую кампанию. На этот раз офицеры категорически воспротивились ее намерению выступить с ними, и она вынуждена была согласиться, что с ее стороны это было бы глупо. Зато царица заявила, что останется в Фивах лишь в том случае, если фараон сам пойдет с войском вместо нее, и Тутмос, бросая косые взгляды на сидевших вокруг стола военачальников, согласился. Хатшепсут была в восторге, представляя себе, как он будет тащиться вперед, жарясь на солнце и трясясь от страха, но еще больше она радовалась за солдат, которые будут счастливы идти в бой под командованием самого фараона. Кампания была незначительная – скорее демонстрация силы, чем реальная необходимость драться, – так что Хатшепсут с легким сердцем проводила его на войну, а сама вернулась к своему креслу под раскидистым сикомором играть в шашки с Нофрет или бросать кости с Сенмутом.

Хапусенеб в качестве военного министра снова пошел с армией, но Нехези она оставила при себе, сама не зная зачем. Его молчаливое присутствие, простая физическая сила, устрашавшая многих, давали ей ощущение безопасности и покоя, и когда он как главный телохранитель стоял за спинкой ее кресла или склонялся, чтобы приложить царскую печать к какому-нибудь документу, она чувствовала себя неуязвимой.

Между ней и Сенмутом словно упал какой-то занавес. Никогда еще она не принадлежала Египту и Тутмосу до такой степени, как сейчас, когда носила ребенка; и он тактично уходил в сторону, хотя это и причиняло ему боль. Они виделись каждый день, во время полуденного отдыха он читал ей или рассказывал истории, которые она просила. Сенмут знал, что его присутствие действует на нее успокаивающе, но отношения между ними установились такие, точно они были братом и сестрой, и ни один не беспокоил другого своими чувствами, высказанными или невысказанными.

Время от времени она посылала своего управляющего к Асет справиться о ее здоровье, а иногда и сама видела, как та прогуливалась на женской половине сада, отделенной от дворцовых аллей высокой стеной с прорезанными в ней окошками. Несмотря на огромный живот, двигалась Асет по-прежнему грациозно, как леопард на охоте. Хатшепсут вслушивалась в ее громкий визгливый смех и, пряча под маской равнодушия тревогу и неприязнь, наблюдала, как Асет командует своими рабами.

Она велела Сенмуту организовать постоянное наблюдение за Асет, и он выполнил ее приказ, зная, что новой царской жене об этом известно и что она нимало не беспокоится. Такое беспечное пренебрежение слежкой тревожило его, но когда он попытался поделиться своим беспокойством с Хатшепсут, та только рассмеялась.

– Пусть красуется, как глупый павлин, – сказала она. – Когда-нибудь на хвост себе наступит.

Но он не был в этом так уверен, да и она тоже, хотя и откинулась, прикрыв глаза, на спинку кресла и приказала ему продолжать читать. Асет была ветрена, но изворотлива и вовсе не глупа. В минуты уныния Сенмут говорил себе, что для бедняги Тутмоса она даже слишком умна.

Глава 17

Через пять месяцев армия вернулась из похода в Дельту, нагруженная богатой добычей, и Тутмос, чрезвычайно довольный собой, устроил аудиенцию для ее распределения. Он распорядился, чтобы обе его супруги присутствовали на церемонии. Хатшепсут, как ей и подобало, заняла трон рядом с фараоном, зато Асет сидела на золотом табурете у его ног, нахально привалившись к Тутмосу у всех на виду. Она была одета в свои любимые яркие цвета: пронзительно-желтое платье с широким воротником из белого льна, усыпанного бирюзой; алый бахромчатый пояс, золотые сандалии и алый головной убор из переплетенных лент, которые сверкали позолотой. Ее руки были увешаны звенящими золотыми браслетами, а узкое лицо густо накрашено. Пришла и Мутнеферт – расточающая улыбки гора колышущегося жира; после смерти своего царственного возлюбленного она окончательно забросила всякие попытки умерить аппетит и теперь стала круглой, как шар. Все заметили, как похожи мать фараона и его новая жена: обеих отличало пристрастие к украшениям и пестроте. Хотя фараон не скрывал своей привязанности к Асет – всю церемонию он улыбался, глядя на нее, и даже раз или другой положил унизанную перстнями руку ей на голову, – генералы и придворные ясно видели, какая бездна разделяет этих расфуфыренных дам и неброско, с царственной простотой одетую Хатшепсут, на стороне которой были все преимущества благородного происхождения и высокого положения. Одетая в белое с серебром, она почти недвижно просидела всю церемонию, спокойно глядя прямо перед собой и сложив на коленях руки; ни одна морщинка не омрачала ее ясный чистый лоб. Никто, однако, не сомневался, что именно в этой изящной, увенчанной диадемой головке, так горделиво возносящейся на длинной стройной шее, сходятся все невидимые нити власти.

Едва все кончилось, Мутнеферт и Асет разразились оживленным чириканьем, точно воробьи поутру, и Тутмос прямо-таки просиял, глядя на них, но все же к пиршественному столу он повел Хатшепсут, именно ее усадил на подушки с такой осторожностью, точно она была драгоценным сосудом из прекраснейшего стекла, и сам наполнил ее бокал. Все месяцы похода он скучал по худощавому, упругому телу Асет, но только Хатшепсут являлась ему во сне, более прекрасная и юная, чем сам бог, и только ее голос слышал он в миг пробуждения, когда обрывки сна еще мешались с грубым ревом рогов, трубивших зарю.

Асет родила первой, громогласно и торжественно, с криками и воплями.

Склонившись над мокрым вопящим младенцем, Тутмос захлопал в ладоши:

– Мальчик! Клянусь Амоном! Крепыш какой! Вопит-то как! Он нетерпеливо подхватил сына неуклюжими руками, и тот заорал еще громче, воинственно сморщив покрасневшее личико.

– Отдай его кормилице, – сказала Асет, и Тутмос передал ребенка женщине, которая молчаливо ждала рядом. Непрестанно вопящего младенца тут же унесли, а Тутмос примостился на краешке ложа Асет и сжал ее ладони в своих. Она улыбнулась ему, хотя ее глаза запали от усталости.

– Доволен ли ты своим сыном, могучий Гор?

– Очень доволен! Ты хорошо постаралась, Асет. Чем я могу отблагодарить тебя? Как доставить тебе радость?