Книга Зори лютые - Борис Тумасов

— Сходи, — добродушно согласился великий князь, — а я пока вот с княгинюшкой время скоротаю.

Глинский поспешно удалился. Василий приблизился к Елене, будто ненароком коснулся тугой груди.

— День за год кажется без тебя, Елена. Не дождусь, как и обвенчает нас митрополит Даниил.

Елена не отстранилась, спросила певуче:

— Отчего медлишь, аль не волен? — и уставилась на Василия огромными синими глазами.

— Дай срок, свожу полки на Казань, и быть свадьбе.

Воротился Глинский. Великий князь ферязь оправил, сказал:

— Я, Михайло, тебя обрадую. К вотчине твоей, что пожаловал ране, еще сел добавляю.

Глинский руками развел:

— Милостив ты ко мне, государь. Не ведаю, чем и отслужу тебе, в кои лета?

— Сбудется час, отслужишь. Нынче, Михайло, я на Казань собираюсь, ты о том ведаешь, до моего возврата княжну Елену не обидь, с тебя спрос. Слышь?

— Как можно, государь, — поднял брови Глинский, — одна кровь у нас с пани Геленой.

— И добро. Теперь веди в трапезную, князь Михайло.

* * *

Боярин Мамонов степенно вступил в белокаменный зал бахчисарайского дворца. На отделанном перламутром и дорогими камнями возвышении сидел, поджав ноги, Сайдат-Гирей. А ниже хана — его сыновья и мурзы. Злые, не жди добра.

Боярина гордость обуяла. Эк, испугать мыслят. Шагнул на толстый цветастый ковер без страха.

Следом за послом дворяне несли на блюдах щедрые государевы подарки.

Не дойдя до хана, Мамонов остановился, отвесил поясной поклон. Пальцами руки коснулся ковра.

— По здраву ли, великий хан Гирей? Прими поминки от великого князя Московского и государя всея Руси.

У Сайдат-Гирея судорожно дернулись брови, закричал визгливо. Боярин понял, ругается хан. Толмач едва переводить поспевает:

— Князь Василий не хочет жить с ханом в мире! Почему денег не прислал, послов моих на Москве не привечал? Зачем на Казань, на брата моего Сагиба войско готовит?

Мамонов поморщился. Разорался хан, запугать хочет. Ан нет, боярин даже не вздрогнул. Повернулся к толмачу, сказал внятно:

— Отчего хан бранится? Я боярин не обычный, а посол великого князя и государя. Не ханский холоп.

Толмач перевел. Загалдели мурзы, на Мамонова пальцами тычут. А он дыхание перевел, снова заговорил:

— Еще велено мне государем моим, великим князем передать, Москва орде пошлины не платит, и коли пожелает хан договорную грамоту с государем иметь, так чтоб было в ней оговорено, ходить сообща на ногаев и иных недругов.

Сайдат-Гирей зубы сцепил, глаза кровяные. Поежился Мамонов. Ну как за эти слова в яму кинут, казнят? Страх закрался. Под кафтаном, расшитым серебром, пот липкий, холодный. Боярин в душе с жизнью простился, а речь все же до конца держит:

— Что до Сагиба, царька казанского, то он царем стал без ведома великого князя Московского. И помириться с ним государь не может, потому как Сагиб посла нашего и торговых людей казнил, чего ни в одном государстве не ведется. Коли и рати меж государями случаются, однако ни послов, ни гостей не убивают.

Насупился хан. Смолистые брови сошлись на переносице. Сказал резко. Толмач перевел его слова:

— Убирайся!

Не помня как, выбрался Мамонов из дворца. За воротами, миновав стражу, вздохнул, вытер рукавом лоб. Увидел, дьяк Морозов дожидается, полегчало, даже улыбнулся.

— Попервоначалу не чуял робости, а под конец страху набрался, ух ты, не доведи бог. Не грех бы сей часец в баньку. А у них, нехристей, вишь, и попариться негде. Ну, пойдем, дьяк, чего торчать тут.

Уже в караван-сарае, закрывшись в каморе, Мамонов сказал Морозову:

— Коли б ране, за дерзость хану не сносить мне головы, а Руси ордынского набега. Ныне крымцам не до того. По всему чуется, ослабла орда, загубила ее усобица.

* * *

В тысяча пятьсот двадцать третье лето весна была ранняя и теплая. В апреле-пролетнике густо зацвели сады и вовсю, набравшись талой снеговой воды, темнела сочной зеленью рожь.

По весне вскрылись реки, двинулись на Казань конные полки воевод Воротынского да Вельского с Репней-Оболенским. А между Доном и Окой на случай, если крымцы или ногайцы на Москву пойдут, выставили в заслон князей Андрея и Дмитрия с дружинами и еще воеводу Щеню с войском.

Накануне собрал великий князь воевод на совет. Сошлись в горнице. Отрок принес карту, развернул пергаментный свиток на столе. Воеводы, не присаживаясь, стояли вокруг великого князя. А тот рукой по карте водит, что-то обдумывает. Потом спросил:

— Как мыслите, воеводы, Казань брать?

Князь Вельский, горячий, нетерпеливый, сказал — отрубил:

— Возьмем, государь, инако быть не может!

И прихлопнул ладонью по карте, где Казанское ханство.

Князь Репня поддакнул:

— Силы у нас, государь, предостаточно. Не приступом, так измором одолеем.

— Ну, ну, — одобрительно промолвил Василий. — Однако на долгую осаду не располагайте, воеводы. До морозов кончать надо. А ты о чем речь поведешь, князь Воротынский? Что карта тебе сказывает? Аль с Вельским и Репней не согласен?

Воротынский склонился над листом пергамента с нарисованными реками и маленькими означенными городами, государствами и ордынскими землями. Карта говорила воеводе многое. Заслышав вопрос, поднял глаза. Взгляд умный, спокойный.

— Я, государь, по-иному мыслю.

— О чем же? — Василий прищурился.

— Мню я, государь, одолеть Казань немудрено и рати на то у нас, чай, хватит. Коли не в это лето, так через срок, а будет Казань наша. Но вот удержим ли мы город?

— Отчего ты, князь Воротынский, сомневаешься? — скривился в недоброй усмешке Репня.

Воротынский поглядел на него с едва скрытым презрением.

— Оттого, князь Репня, что меж Казанью и нашими землями есть и другие народы, кои не все к нам благоволят, но и сторону казанцев держат. Надобно, князь Репня, и о том не забывать.

— Так какой совет твой, князь Воротынский? — спросил Вельский, прервав готовую вспыхнуть перебранку.

— Сказывай, князь, коли начал! — Василий с интересом посмотрел на Воротынского.

Тот снова склонился над картой, заговорил:

— Думаю, князь, одолеем мы Казань, не одолеем — одна сторона дела, а главное вот здесь, — Воротынский ткнул пальцем в место, где река Сура вливалась в Волгу, — надобно заложить город. Рубить его спешно, не отлагая. Из нового города будем мы одной рукой Нижнего Новгорода держаться, а другой накрепко Казань за горло возьмем.

— Та-ак, — протянул Василий, — вот ты о чем, князь? Мудро! — И замолчал, обдумывая. Потом обвел цепким взглядом воевод. — Ан и верно промыслил князь. Как? — И хитро прищурился. — Разумно, зело разумная речь твоя, Воротынский. На этом и порешим, воеводы! Тебе, князь Воротынский, за старшего над русским войском быть.